Сибирские огни, 1989, № 3

этих местах становится как бы нелогичным: следуют странные повторы слов, целых фраз, возникают долгие периоды с бесконечным нанизыванием частей-высказываний, повто­ ряются одни и те же сочинительные сою ­ зы. Здесь речевое движение обращается в мелодию (!). Мелодия есть течение инто­ нации. Это голос. В данном случае — жи­ вой голос, то есть своеобразно представ­ ленное живое лицо рассказчика. И, оказывается, что лицо это не бес­ страстно, оно—не застывшая маска насмеш­ ливого выражения. Выражение лица меня­ ется по мере движения истории. Оно то удивленное, то улыбающееся... то вдруг улыбка тает на его губах, а в глазах — печальный отсвет. «...А я вот сейчас расчет возьму и приеду домой, а дома пусто, а я пойду на кладбище, а сейчас осень, а там ни скамеечки нет, ни оградки, ни кустика, нехорошо, ветер там на кладбище, вороны над церковью кружат, а у меня больше нет никого и никого не будет, а кто же будет со мной газеты и журналы читать? Все, все исчезло начисто, нету никого, ничего нету, никого, ничего и не будет. Никогда,..». Н через эту печальную мелодию передано не­ что большее, чем содержит сюжет (рассказ «В доме пусто»). Здесь правда, выражен­ ная одним скорбным звучанием дрожаще­ го голоса — зачем уезжал? Уезжал от боль­ ной матери, поместив мечту в отдаленное будущее, был ведь дом, и мать была, те­ перь ничего. Смысл жизни рассыпался в ничто без матери, без единственного чело­ века в нескладном этом мире. А тогда зачем нужен был Алдан с его длинным тяжелым рублем? и как же теперь? без мечты, без смысла?.. Вот так — через влажную пелену глаз рассказчика нехитрая история прелом­ ляется, выходит из плоскости рассудочного восприятия и становится объемной. За текстом открывается еще одно измерение, видение и понимание которого приходит от сердца. «А тогда было лето. Тогда была летом желтая и серая пыль, которую поднимали колеса телег, курицы и пацаньи ноги. Пыль, где прятались маленькие невидные стек­ лышки, которые вспарывали пятку, и полу­ чались шарики, капли пыли. А кровь густе­ ла от желтой и серой пыли, и шла сначала грязная кровь, и она потом густела, и вооб­ ще ничего уже не было, и заживало все намертво». Воспоминание из детства, только и всего. Наслоение картинок («Сани и ло­ шади»). Но таким образом осуществленное наслоение приближает к тайне нашего вое приятия мира, когда деталь вдруг засветит­ ся — вспыхнет ярко точка в глубине памяти, и станут отчетливым на мгновение звуки, запахи, краски бывшего, и наплывает ощущение загадочности жизни, странного смысла памяти — этой внутренней опоры человека. Что мы без памяти?.. Опять-таки все достигается здесь как бы вне логики, минуя ее, посредством чувства, переданно­ го мелодией речи. А за мелодией, по сути, стоит о т н о ш е н и е живого человека (ав­ тора — в конечном счете) к миру, к жизни. Вот в чем дело! Любые факты без нашего к ним отношения всегда будут оставаться только сухой информацией, любые хитро­ сплетенные сюжеты без затекстового запол­ нения художественным воздухом будут 170 годны в итоге для единственного (однора­ зового) прочтения. Так в рассказах Евгения Попова сливают­ ся как бы два содержательных слоя — фак­ тический и интонационный. Получается то художественное единство, которое и служит основанием для вывода о предметном и философском смысле рассказов, приведен­ ном мной выше. И Сибирь в таком свете может приобрести символическое значение места, где жизнь не комфортна, не комфорт­ на по существу, где тем более становит­ ся очевидной необходимость поиска свет­ лого пути к центру устойчивости жизни... Означенное художественное единство (наиболее, по-моему, проявленное в рас- казах «Сани и лошади», «В доме пусто», «Светлый путь») лишний раз показывает и доказывает, что для писателя путь к пред­ мету изображения лежит через создание картины, через тонкий слой красок, поз­ воляющий воплотить (в данном случае — в слове) желанный предмет по мере от­ пущенных творческих сил. Положение это как никогда актуально сегодня для нашей современной литературы. Слишком часто и слишком долго мы игнорировали тонкий слой, получая взамен настоящих картин контуры идейных схем на грубом холсте. Слово должно звучать и посредством этого — жить, чтобы остаться в сердцах чи­ тающих людей. Заставить слово зазвучать способно только искусство. Искусство соз­ дать способен только талант. Талант Евге­ ния Попова, на мой взгляд, безусловен. Сергей БАНИН Геннадий Головатьий. Два мира — в мире. Стихи. М., «Современник», 1987, «Суровый Дант не презирал сонета», лу­ кавый Хайям демонстрировал свою муд­ рость на малом пространстве рубаи, пе­ чальный Басё был предельно открыт на островках хокку. Современные поэты избегают ограниче­ ний формальных, работают на дыхании сво­ бодном, пишут верлибры, перемежают без­ размерные поэмы прозаическими ..тавками. Все говорят много, большинство — беско­ нечно, но при этом редко кому удается выс­ казаться в достаточной мере внятно. Бывший забайкалец, а ныне москвич, Геннадий Головатый отважился на огра­ ничения — составил свою новую книгу ис­ ключительно из восьмистиший и, организо­ вав их в разделы («Бытие», «Один», «Двое», «Признания»), объединил под общим наз­ ванием, которое читается, как постулат, как сентенция, является ключом ко всей кни­ ге и к каждому стихотворению в отдельнос­ ти: «Два мира — в мире». Главные страницы этой книги с разных сторон и по-своему иллюстрируют извест­ ные мысли о двухмерности мира, дуализме человеческой сущности и т. д. На этом нас­ таивает и сама избранная поэтом форма, где первая строфа восьмистишия может читаться как теза, вторая — как антитеза, грубо говоря, если первая во славу духа, то вторая — во славу гела или наоборот. По сути, восьмистишие — это не что иное, как крона классического сонета; я даже думаю, что сонет как форма делал свои пер­ вые шаги в образе восьмистиший, а со вре