Сибирские огни, 1989, № 3

печатньлх органов» (правильно — надо!), но при этом безусловно правильном пони­ мании сами они ни к чему не приложат ни малейшего практического усилия для изме­ нения ситуации. И это понятно. Проще и спокойнее, сидя в уютном «подполье», чувствовать себя му­ чеником и рыдать о несчастной своей судь­ бе. Сложнее что-то предпринимать. Но вот предпринимают же, возразят мне, — взывают, требуют, крестовый поход сра­ зу всем новосибирским писателям объяви­ ли... Что ж, я добавлю, многие из претен­ зий и требований молодых действительно давно назрели и нуждаются в самом при­ стальном внимании. Только вот конфронта­ ция, нигилистическое отрицание прав одной стороны в пользу другой здесь не метод, не панацея, позволяющая решить все пробле­ мы. И меня, честно говоря, удручает не са­ ма попытка разрушить сложившиеся лите­ ратурные традиции и отношения (она-то как раз естественна), а те иждивенческие настроения, которые в этой попытке со сто­ роны «подпольщиков» обнаруживаются. И настроения эти, как мне кажется, есть составная часть «подполья» как образа жизни, как некой, почти по экзистенциа­ лизму, философии существования, в основе которой эгоцентризм и отсутствие прочных связей с миром. Сей образ жизни, на мой взгляд, достаточ. но точно удалось передать в рассказе «Я — ночной сторож » («Д ебю т». Новосибирск. 1986) С. Банину, хотя, оговорюсь сразу, это далеко не первое и далеко не лучшее про­ изведение на данную тему, весьма, кстати, популярную у «тридцатилетних». Герой С. Банина — молодой человек, увлеченный сочинительством,— уходит из академического института, поскольку «ск о­ лачивать свои рассказы оказалось интерес­ нее, чем заниматься наукой», и устраива­ ется сторожем в столовую. Ему кажется, что здесь он получит свободу для творче­ ства. Уход образованной молодежи в сторожа, дворники, кочегары и т. п.— явление хоть и современное в том смысле, что нынче это стало модным, но далеко не новое. В пору моей юности, лет двадцать назад, дворни- ков-интеллектуалов тоже хватало. Да я и сам не минул того поветрия и отношусь к нему весьма спокойно, как к определенному этапу в судьбе и становлении творческой личности, пытающейся познать различные уголки жизни. Уходы эти, правда, к пости­ жению реальности мало что прибавляют, хотя осмыслению собственного бытия и со­ стояния души способствую т несомненно. Во всяком случае, герой С. Банина в до- сторожевой период своей жизни вряд ли смог бы чистосердечно признаться себе: «...я бреду где-то с краю, у обочины, обла­ ка разглядываю», или: «живем не так, как мыслим». И не случайно возникает у него ощущение шаткости, неопределенности, да­ же раздвоенности. Одолевает душевная мае­ та, которая, впрочем, ограничивается мало­ значительными рефлексиями, подпитываю­ щими «комнатную, т. е. существующую только среди нас» (читай — узкого круга себе подобных, «подпольных» авторов.— А. Г.), литературу. Обо всем этом герою рассказа, конечно, можно было бы догадаться и без «хождения в народ», тем более что «хождение» оказа­ лось иллюзорным. Но одно дело постичь те­ оретически, и совсем другое — «внутренно­ стями», «натурой своей». И трудно не согла­ ситься с автором рассказа и его персона­ жем: «Н о чтобы дойти до этого, мне надо было посторожить. Иначе бы я долго не избавился о т иллюзий». К сожалению, метаморфоза во взглядах С. Банина, происшедшая уже после публи­ кации рассказа, говорит о том, что сам он от иллюзий не избавился. В знакомой нам дискуссии он заявляет: «Прежде мне казалось, что это не выход, что это бесперспективное гражданское само­ устранение. Но тогда я еще сомневался в своей линии, а представление мое было пра­ вильным и искренним. Теперь же, когда все уже решено: я — литератор и больше никем в этой жизни уже не буду,— теперь я д у ­ маю иначе, более того, я убежден, что ме­ сто сторожа, дворника — то самое нормаль­ ное место, та ступенька социальной лестницы, что удерживает творческую лич­ ность от распада, позволяет ей хоть как-то реализовать себя». Чувствуете; любое другое место в жизни грозит — ни больше, ни меньше — распадом личности. А по-моему, для писателя, вообще для творческой личности более реален и опасен распад от самоизоляции, от «граж ­ данского самоустранения», на которые и ориентируются «подпольщики-идеалисты» (определение С. Банина). И мне искренне жаль, что во взглядах С. Банина, когда-то трезво и точно оценивавшего состояние близкой ему литературной молодежи, про­ изошла такая деформация, в результате ко­ торой переходный, мутационный период объявляется состоянием полного созревания. Хотя, если задуматься, взгляды тоже ведь не существуют сами по себе. Они что- то отражают, что-то высвечивают. В дан­ ном случае — то жизненное пространство, которое сами себе решили определить и назначить (и не менее жестко, чем таинст­ венный Некто новосибирским городским поэтам) «подпольщики-идеалисты», которые, между прочим, существуют не только в среде творческой молодежи. Жизненное это пространство, как и сама психология по­ добного сорта людей, весьма зримо просту­ пает в стихотворении молодого омича Г. Бо­ родянского: Я, как мышь, искал свой угол. И чужую пыль вдыхал. Всяким звуком был напуган И совсем не отдыхал. Никому не стал я другом, Потому что много лет Я. как мышь, искал свой угол. А углов на свете нет... И теперь мне все до фени И плевать на все дела. Надоели корифеи, Крошки с ихнего стола. Ну И пусть,— скажут мне,— каждый жи­ вет, как хочет. Да, но как тогда быть с претензиями на оригинальность, высокий удел и трагическую непризнанность («м о­ лодые литераторы живут под полом, и спо­ койно, некоторые даже равнодушно, глядят из полуподвального окошка на жизнь гор о­ да, от которой они отлучены, так сказать, по объективным причинам, и работают в стол, для себя, хороня в дубовый ящик луч