Сибирские огни, 1989, № 3

держится, идти плохо. Собрал зял Данилов, взял топор, пока­ зал, как надо подрубать ствол, чтоб упал "1 “ “ “ ■ Житуха хоть и подневольная, а бояться надо вдруг доживем до свободы? У со­ седа ель вывернулась и летит на тебя, снег-то рыхлый, прытко не отскочишь, зна­ чит, смекай, под какое дерево, лежащее по­ перек к тому, летящему, нырнуть, чтоб не убило. Одного при нас проткнуло сучком насквозь. Семье даже не сообщили — «за- бор ом н о». Пилим с Васей, пилим, а нормы нет. Норма, она на быка здорового рассчи­ тана. Поперечкой работаем. Лучковых пил на всех не хватает, да и не сможем мы ею, сноровки нет, тяжело — в наклон стоять надо, а согнешься — голова кружится. Пни высокие оставлять не разрешают, на­ ших соседей Данилов дважды заставлял спиливать чурки с пней. Лопат нет, снег глубок, отгребать его от дерева приходится ногами. А лапти не заменят, пока не вый­ дет срок, на который их получил. Наш ра­ бочий день двенадцать часов. Вечером, идя «домой», зеки несут метровые чурбаки дров. На них десятник делает затесь и пи­ шет справку, выполнена ли норма. Дрова­ ми теми в лагере топят печи. Нам с Васи­ лием и еще восьмерым десятник написал «нормы нет». Пришли с поленьями к вахте, стрелки посмотрели их, велели бросить в общую кучу, самим в стороне стать. Стоим, ждем, прыгаем, ноги-то мокрые, в чунях чавкает, лапти дырявые. Вот уже все прошли, ворота закрыли — нас в тюрьму ночевать не пускают. Что делать? Побрели ночью в деляну обратно. Темень, но с доро­ ги не собьешься — она корытом, сама в де­ ляну приведет. Костры наши еще не потух­ ли, добавили в них дров, бревна вокруг подкатили, греться сели — брюхо греет, спина мерзнет. Ветер поднялся, тревожно шумит тайга, снег с деревьев роняет. Есть хочется, что бы жевнуть? Миша Манушьян жует листья березы, мы жуем хвою, поят же нас отваром от цинги, значит, есть в ней что-то питательное. Противная хвоя, а жевать надо — в животе пусто да и че­ люсти у всех шатаются, кровь из десен со­ чится. Ночь дьявольски долгая, сто раз пе­ ревернешься на бревне у огня. Один задре­ мал и упал лицом в костер да так и не спасли его, от ожога он скончался. Утром пришли бригады, повал начали. — Бойся, бойся! — со всех сторон, а мы сидим — бесполезно начинать, все равно не евши нормы не одолеть. Ближе к вечеру подходит дядька один, улыбается; — Що, кажу, зажурылысь, хлопци вы гарни? — Да вот, — гутарим, — не могем. — Нэ злякайтесь, несите ось ции дручки до мене, я вам зараз ксивы и зроблю. Принесли мы поленья-кругляки, затесали на них лысины. Он достал карандаш и за минуту всем написал справки и роспись учинил, точно как у десятника. Так мы прошли с его туфтой три дня. Художником он был в Киеве, позже узнали мы. Погорел он позднее на этом и в кондей его на де­ сять суток закинули. Когда вышел, многие отрезали от своих паек кусочки и отдавали ему, пока он вошел в норму. Обеда в тайге не давали. Идешь утром, берешь часть горбушки с собой, днем ее мерзлую грызешь, либо подогреешь у кост­ ра и со снегом съешь. Бахилы наши мок­ рые всегда; днем, пока работаешь, ноги греются, да и у костра их растеплишь, влага в них теплая делается, хлюпает да­ же, а погода — минус двадцать. В зону придешь, в сушилку чуни повесишь, они к утру чуть-чуть потеплеют. Где же им вы­ сохнуть в туго набитой камере? Сырые — на ноги и на развод. Топчемся у вахты, мнемся, прыгаем, ноги к чуням пример­ зают, ждем очереди на выход. Хоть бы скорей в дорогу, на ходьбе бы согреться. Считают нас на вахте не один, а два стрелка, каждый на свою фанерку записы­ вает. Сосчитали, прошла бригада, кричат: — Стой! Назад! Еще раз пересчитывают, потому что точ­ но соочитать до двадцати трех они не мо­ гут. А кто грамотный сюда пойдет? В стрелки и берут тупых, ограниченных лю­ дей, лишенных всяких положительных эмоций, делающих все не рассуждая — любой из них годится в палачи. За сто процентов нормы дают 800 граммов хлеба, талон с премблюдом (прем- блюдо — это двести граммов каши сечки), но это премблюдо зарабатывали редко, ча­ ще только черпак баланды утром и вече­ ром. Вася мой курил, я — нет. Пока он ды­ мит самокруткой, я бревна меряю, считаю, выйдет ли ныне норма. Нет, надо еще вон ту, толстую, завалить, раскряжевать, хотя уже скоро в рельсу вдарят. Выходных тут не бывает, никто не скажет — отдохните... Ближе к весне, когда снег в тайге осел, нас снова взяли под охрану. В деляне старший конвоя пройдет на лыжах по пря­ моугольнику, след сделает, объявит: «Это запретная зона!» Мы работаем, стрелки по углам у костров греются. Видит один из них — совсем рядом узбеки лесину пилят. Он им кричит: — Эй, юлдашлар, кеть-кетти, сучка неси немножко! — и показывает на хворост за следом. А как только узбек след пересту­ пил — стрелок его— бах! — нз винтаря. Стрелкам за убитого при попытке к побе­ гу платили. Шариф, напарник убитого, схватил топор и пошел ыа стрелка, тот орет; — Стой! — Пятится, целится, выстрелил мимо. Шагах в пяти Шариф остановился, бросил топор, вернулся к русским лесору­ бам. Лег на бревно, зарыдал. Хоть и пло­ хо говорил по-русски, поняли мы, что у убитого осталось пятеро детей... Рыдал Шариф, рыдал, встал, утер черной ла­ донью слезы, влез ььа высокий пень и за­ пел. Наверное, был он артистом — такой у пего чистый баритон. Другой узбек, сто­ явший рядом, в слезах говорил нам, что поет Шариф о родине своей, такой теплой и ласковой и такой безвозвратно дале­ кой, о семьях родных... Может, никогда более не увидеть их... Поет Шариф солн­ цу, а слезы текут по черным щекам. Руки его скрещены на груди, рваная телогрейка запахнута, на ней нет пуговиц. Все бли­ жайшие лесорубы-узнпки подошли, сняли