Сибирские огни, 1989, № 3

ных, полуживых людей. Но если бы хоть только так били. Тут пытали. В кинокартине «Покаяние» показаны не все шриемы этих пыток, их было больше и способы изощреннее. Меня не пытали: не та птица, соплях зеленый, не всех пытали и взрослых, но тот «полигон» — крест, я ви­ дел не однажды. К'рест — это холл на перекрестке кори­ доров, в том месте стены скреплены рас­ тяжкой из прута толщиной в руку. На этих прутах подвешивали узников в разных по­ зах — кого за руки, кого за ноги, других за руку и за ногу, тут же на полу валяются упакованные в смирительную рубаху. Ру­ баха эта наподобие комбинезона, только широкая. В нее завязывают «клиента», во­ ду заливают, кладут на живот и стягивают ноги к голове. В тюрьме около пятнадцати тысяч заклю­ ченных, потому не успевают за световой день вывести в-сех на прогулку. Стали го­ нять круглосуточно. Выходим ночью в ко­ ридор — вот он, крест... В ужасе прохо­ дим мимо: висят бедные, еще живые люди, глаза навыкате, пена с кровью изо рта, язык вывален. «Клиенты» свежие еще орут на весь этаж — кто маму зовет, кто бога; просто мычат остальные, уже доходящие до «кондиции» — эти сейчас все подпишут. Идем туда — висят, идем оттуда — висят, и не поймешь в ужасе, те ли это или све­ жие — люди-то голые одинаковы.. Эти дикие «концерты» слышно было по централу часто, их не скрывали, видимо, для устрашения тех, кто еще не подписал обвинение. Централ забит туго. При ночных прогул­ ках с тюремного двора слышны гудки па­ ровозов, стук колес поездов — значит, есть еще люди на воле, еще продолжается жизнь, работа. А замок ночью парит, как завод, извер­ гая пар от тысяч заживо гниющих узников. Итак, сидим. «Сидим в тюрьме» в бук- вальноьм смы'сле слова. Раньше узник, если ему надоело сидеть, мог встать, и, заложив руки в брюки, пройтись по камере (конеч­ но, ежели не был прикован, как в Петро­ павловской крепости). А тут и без цепи не пройдешь, и руки в брюки не заложишь, потому, как на тебе их нет. Ни свиданий, ни передач, так что и ходить-то некуда, к параше если только, но пользоваться ею, по согласию всех, решено было только в исключительных случаях. На параше «плацкарта». Тут спиной в спину сидят двое, ноги их до полу не д о ­ стают, висят, потому тоже опухли; и вонь — вся для них, а что сделаешь, не опазды­ вай в тюрягу, вишь, вон те, кто поспешил, сидят на койках, как султаны! Когда шля в уборную, парашу несли с собой, там ее выливали, ополаскивали, но она и пустая воняет страшно. Нас 286 узников в камере, рассчитанной нашими предками на тридцать персон. Си­ дим молча, для разговора нет воздуха, да и не о чем говорить — все боятся друг друга. Нельзя и жаловаться, что сидишь безвиино: клевету тебе на Советскую власть припишут — кто же поверит, что в такое прекрасное время могут человека ни за что арестовать? Сиди и молчи, размышляй про себя. Вор в тюрьме казнят себя за то, что не рассчитал всего, не с того боку на де- ло зашел, ошибся и «погорел». Ты не украл и ты не найдешь покаяния в душе за что- то сделанное тобой против за.кона, ты си­ дишь и смерти смотришь в глаза, не зная за что или, вернее, зная: за навет, подле­ цом сочиненный. Бог или черт нас пока­ рал? I Вот они, мои соседи, слева, справа, еще живые, теплые их тела плотно ко мне при­ жаты, и пот их смешан с моим, и грязь на нас общая. Вечор сосед слева еще дышал, но как-то с перерывами — дыхнет, пере­ станет, еще дыхнет. Смотрю на него — скелет, кожей обтянутый. Он полтора года уж тут, лицо желтое, зубы от цинги выпали. Поутру вывезли его. За ноги, волоком. Из окна камеры попеременно — то из одного, то из другого падает вниз струйка холодного, сЬьЬрого воздуха, тоненькая такая ленточка-полосочка. Те, кто ближе к окну сидят, — дышат, им легче. Ж адно хватают ртом струю, когда она появляется, б.тижай- шие соседи. Остальные видят — струя-то живительная, но одна на втех. В'окоре и ' той струи- не стало; заложили окна кирпи­ чом, от окна остались щели — кошке не пролезть — снаружи надели железные зон­ ты, сетки поверху. Снизу под зонт едва ла­ донь пролезет, вверху от стены д о кромки зонта — с четверть. Зонты ставили, навер­ ное, затем, чтоб узники не могли видеть во­ ли. Видно, допустим, со второго и третьего этажей. Но зачем было закладывать окна на первом этаже? Ведь в пяти шагах от наших окон ограда тюрьмы. Вое диктова­ лось ненавистью, расчетом уничтожить как можно больше. Они могли расстреливать нас из пулеметов у края рва, но с.ме (рть наша была бы короткой, легкой, а им на­ до было истязать, мучить и этим наслаж­ даться — ненависть коварна и границ не знает. За.кладку окон начали с первого этажа, и пока каменщики работали на в^^ром и третьем, сетки на зонтах нижних камер заляпали. Получился каменный бункер с человечьим мясом. Струйка-ленточка стала ниточкой. Через неделю умер Василий Тю- м-енев. До ночи мы еще с ним шептались, он го­ ворил, что хочет выжить, увидеть дочь свою, и за два часа до смерти верил в скорый пересмотр дел и в свободу... Я задремал немного, потом чую, трясет меня за плечо кто-то, обернулся — Сыркин. — Миша, вставай, Василий уме|р... Развернулся, растолкал соседей, пульс у Васи щупаю — мертв он. Ч то-то перевер­ нулось во мне разом. Я стал взрослым. Когда умирает кто, камера затихает. Но не дома: надо покойного убирать. Постуча­ ли. Не сразу за -ним пришли. Не дали мы с Сьгркины-м тело Василия бытовикам, потес­ нили сидящих и вчетвером в-ьшесли сами в -коридор. Положили в носилки, простились, зашли в камеру, Сыркин тихо сказал: — Товарищи! Погиб еще один большевик, журналист, автор книги. Почтим его па­ мять вставанием... Встали почти все, хоть нелегко было это. Тихо текли по нашим щекам соленые сле­ зы, сливаясь с таким же соленым потом... В день смерти Тюм-енева, утром, после баланды староста камеры Василий Алак- сандровяч Зания поднялся во весь рост, сказал: