Сибирские огни, 1989, № 3

вета Виноградова, но думал, не надолго же; спросят, что надо, и отпустят... Маленькое оконце одиночки вровень с землей, топчан без постели, бетонный пол. Сразу, как звякнул замок, стало слышно, как работает сердце... Мысли лихорадочно крутятся — как ж е так? за что? Обыск. Забрали комсомольский билет... Два дня спустя на допрос — руки за спину — повели. Следователь Егоров, пожилой уже, дав­ но не бритый, с серыми без зрачков глаза­ ми, в форме НКВД, достал из стола бума­ гу, посмотрел зачем-то в окно, словно по­ любовался днем солнечным, докурил, бро­ сил окурок в открытую створку и хрипло процедил; — Так кто же похож на Карла Маркса? В первую минуту я подумал: «Дядя шу­ тит», — и промолчал. Егоров круто развернулся от окна, ос­ клабился кривой рот его с желтыми клы ками, подошел, схватил со стола лист, за­ тряс им перед моим носом. Взревел: — Чо молчишь, сволочь контрреволюци­ онная. Вот тут точно написано, — помнишь, 40 говорил на бабоне двенадцатого июня? «Бабон», я, конечно, помню. Бабон — это бревно, толстое, без коры, с дуплом, лежит оно уже много лет на берегу озера, в заулке у огорода Арсенихи, на нем обыч­ но вечерами собираются парни и девчата с гармошками, балалайками. А вот что го­ ворил я двенадцатого июня у бабона, не помню: мы же там не молчим, а целыми вечерами говорим. — Помнишь, — напирал Егоров, — как ты, показав на Кольку Тимина, сказал: «Смотрите, ребята, он же на Карла Марк­ са похож». Оправдываюсь; чем же мог, дескать, шестнадцатилетний Колеван (Колька Ти­ мин — это Николай Тимофеевич Павлов, погибший потом на войне), походить на Карла Маркса? Маркс-то на картинках с бородой, а у Кольки и ус еще не проклю­ нулся... И вообще — разве плохо походить на великого человека? Ведь есть же у нас песня: «Мы хотим быть похожими на Ле­ нина, на Владимира Ильича»? Смотрю — лежит на столе папка, на ней крупно: «Уголовное дело»... И номер... Значит, я преступник? Что это? Сон? Мис­ тика? Нет — действительность. Сел Его­ ров, зачитал еще одну бумагу, а в ней ска­ зано, что я и Нелюбин ходили к Тюменеву домой и тот подсовывал нам для чтения запрещенные книги Бруно Ясенского «Че­ ловек меняет кожу» и Виктора Кина «По ту сторону». Это спустя десятилетия создадут фильм и Пахмутова напишет к нему известную песню «Забота наша такая», а тогда эти книги были крамолой, как и сочинения Есенина. Ну, про Есенииа мы и до того читали, что это поэт кулацкий и книг его уж не было, а про этих — нет. Кто знал тогда, кого можно читать сегодня, кого завтра назовут врагом? Простое знакомст­ во с «врагом» грозило клеткой: Тюменев, например, в бытность секретарем редакции свердловской газеты «На смену» знал Авер­ баха и Киршона — их обоих «раздели», ну, и Василия туда же, как друга «вра­ гов». Беспризорником был Тюменев, рос в ко­ лонии, учился, потом жил в Ленинграде. Там ему в тридцать лет удалили туберку­ лезное легкое и посоветовали сменить кли­ мат, так оказался он на Урале. Кроме про­ чих’ «великих грехов», нас обвинили еще в том, что мы, будто умышленно, хранили в подвале редакции клише с портретами «врагов»; Кабакова, бывшего председателя Свердловского облисполкома, Рындина Кузьмы Васильевича, бывшего первого секретаря Челябинского обкома партии, наркома связи Рыкова. Этих клише в под­ вале валялось несколько ящиков, никто их много лет не перебирал — не знаю, были ли среди них те клише? Да и числились-то они на подотчете типографии, а не редак­ ции. Но Егоров верил доносу Нелюбина, а не нам. Прошел месяц одиночки. Привели на­ верх. Следователь положил на стол передо мной папку с «делом», прижал ее ладонью и многозначительно спросил: — Брата жалко? Я кивнул головой — да, подпишу все. У Сана нога туберкулезная, шариком опухшая, в ранах... Пусть уж я один пой­ ду по тернистым дорогам страданий. Подписал «дело», не читая. Может, там было написано, что я крестник царя, под­ ручный Гитлера и пил шампанское с самим Тухачевским... Мне уже было все равно— творись воля божья, как говорили на Руси. В то утро у ворот райотдела НКВД со­ брались родственники уходящих на этап— кто-то шепнул им об отправке. Стоит и моя мать с мешочком. Нас вывели, велели в машину залезать. Мама подбежала, просит конвоира сумку с сухарями передать, но тот не разрешил. Машина тронулась, и все провожающие заголосили — кто-то из них прощался навсегда. Д вое конвойных сидят в передних углах кузова, оба они местные. Говорить нам запрещено, но по дороге уго­ ловники меня спрашивают: — Чо, паря, впервой, али по новой? — Нет, — говорю, — не бывал. — Бить в камере будут, обычай тюрем такой — новеньких «посвящают в рыца­ ри». Покажешь себя волком — уважать станут. Шестьдесят километров по тогдашним проселкам «газон» одолел только к вечеру. Вот и город. Огромная вывеска на воро­ тах; «Курганская тюрьма». Машина въеха­ ла в небольшой дворик, остановилась. Вы­ лезли. Всех повели влево (может, все те были уголовники), меня одного направо, открыли дверь, втолкнули. Полумрак, «ле­ тучая мышь» на стене. Страшный подвал— что же это такое? Где же люди, те, что бить будут? Смотрю — пустой зал, лавки из широких досок некрашеные, шайки на них стоят деревянные; да это ж баня! В баню меня всунули, а зачем одного? Мыть­ ся? — Так не сказали, что можно, да и не­ топлено. Не понятно — почему не к лю­ дям? Дотянулся, взял фонарь, пошел через зал в темную половину, дверь там вижу— может, люди за ней? Ж утко ночью одному в бане. Открыл тихонько ту дверь — нико­ го, шаек тут нет, зал маленький, без лавок. Махнул светом на стену, а она в крови — брызги свежие и след кровавый от паль­ цев рук — видно, падая, кто-то шаркнул по стене... Кожа моя сделалась теркой.