Сибирские огни, 1989, № 2

останавливало. Уж больно мудрено сказывал «политика» про людские хлопоты. К тому же не было в его словах ярости, которая стала бы по­ нятна. От гнева, значит, от обиды... А еще отпугивало, что «политика» слишком уж много требовал от людей, а Христя хотел вольной волюшки, чтоб носило по земле, как облачко по небу. Подчас и Сафьян сманивал, говорил, сердясь: — Ну, чё ты, паря, иль не понимаешь собственного интересу?.. — Да нет, понимаю,— отвечал, улыбаясь.— Пошто бы не знать, чего хочу?.. Сердил Крашенинникова изрядно. А нынче думает, зря сердил. Нын­ че про многое думает по-другому. Нет, пойти с Сафьяном он все же не пошел бы, не то на роду написано, а только и смущать не стал бы на­ смешкою. Ах, как хорошо размышлять в одиночестве! Иной раз грустно дела­ ется, так грустно, что хочется плакать. Случалось, и раньше печалился и тосковал, но тогда старался побыстрее отогнать от себя неладное, а нын­ че нет... нынче про одно лишь и думает, чтоб задержалась грусть, чтоб Назарыч, ввалившись в зимовейку, не спугнул ее. Тихая и светлая грусть, которая идет, кажется, от жалости, проснувшейся в душе Христи: ему и слабую веточку на дереве жалко, привяла и уж не заглянет в окошко, желтая, поскрипывает на ветру, вот-вот поломается... Страсть как не хочется, чтоб сгинула веточка, такое чувство, что и с ним тогда сотворится недоброе. Отгоняет от себя наваждение, но все без толку. Одно и спасает, что жалость на сердце большая, и для другого чего найдется место... Вон кукушка сидит на дереве. Иль не жалко ее?.. Гоня­ ет по свету, нигде не сыщет покоя, зачерствела в блуждании, во всякую пору одинокая, и не то, чтобы нельзя было поломать ей свое одиночест­ во, да уж не сумеет, вот и сторонится всего птичьего роду-племени и подбрасывает свои яйца в чужие гнезда... Христя жалеет кукушку: ну чего бы ей хоть однажды не высидеть ку­ кушонка? Может, и оттаяла бы, и мир не казался таким холодным и пестрым. Так нет, нет!.. А от кукушки шаг всего до себя... Иль его не гоняет по свету, иль есть уголок, где б отошел сердцем?.. Нету! А память услужлива, бери, пользуйся... И уж видится молодуха в широком цветастом сарафане, слышится ее теплый ласковый голос: — Приходи, миленький. Ждать буду... С чего бы зацепила за сердце? Мало что помнит про нее, может, только обличье, да и то в общих чертах, мелькнет перед глазами и тут же исчезнет. Но голос ее звучит стойко: — Приходи, миленький, ждать буду... Подумал вдруг: «А ить верно, станет ждать. Молодуха, кажись, из той породы баб, кто не бросает слов на ветер. А если что говорит, то и делает.» Неспокойно Христе, нашептывает жалость: получается, ты бро­ сил ее? Пропадает ужо!.. До того довел себя этими мыслями, спасу нет, хоть об стенку головой бейся. А подняться с лежанки и пойти сил нет. Погодить надо. Но порою становится невмоготу, это когда вспомнит мальца Сафьяна. Ох, и погуляли, приветствуя в миру новорожденную душу! С тех гулянок вся артель едва на ногах держалась, и не день и не два как смурная ходила. Но не это приходит на ум. Другое... Вдруг ше­ вельнется мысль: а может, и у меня есть малец и бродит, безотцовщина, по свету?.. И тогда все внутри холодеет, делается ненавистен себе. Та­ кое вот чувство. Эта маета сердечная на долгие минуты. Слыхом не слы­ хивал про нее прежде, а вот нынче довелось-таки испытать. Врагу разве что и пожелаешь такое. Но одиночество, которое пришлось по нраву Христе, скоро поломалось. Это когда начал выздоравливать и уже мог без посторонней помощи сделать шаг-другой. Назарыч перестал ходить в деревню, тут и ночевал, в зимовейке, бросив на пол рогожину. Пес он и есть пес, сторожить на­ думал. Недобрые у него глаза, глядят исподлобья, ничего не упустят. Случалось, спрашивал: