Сибирские огни, 1989, № 2

лась, к чему бы ни вела, пускай даже к высшему блал^енству. И тем бо­ лее противоестественным, в высшей степени жестоким представлялось насилие по отношению к себе. Он и ушел из дацана потому, что выносить и дальше насилие одной воли над другою было мучительно трудно, даже если это насилие совершилось во благо. Сказано было; дерево жизни снова подымется, как только досыта напьется из чаши людского страдания. Думать про это, созерцая священ­ ные книги, было удивительно, а вместе тревожно, но еще горше было видеть человека и догадываться, что он пройдет через муки, но так и не отыщет успокоения. Старуху похоронили рядом с черным, засохшим деревом. А потом вышли из лесу и долго стояли в ночной степи. 22 А на оконном стекле с утра одно и то же: длинная зимняя дорога, словно бы мороз-батюшка слаб сделался воображением, из года в год пребывая в глухой таежной глухомани, где только зверь и бродит. Хрис­ тя глядит на эту дорогу и печаль-тоска мучает: вот ступил бы на нее и все шел, шел... И неважно, куда, лишь бы одна даль сменялась другою, и чтоб пели над головою птицы про житье-бытье птичье, про тихую не­ бесную грусть... Но не стронется с места, все еще не зажили раны на те­ ле, стоит пошевелиться, и полоснет боль. Правду сказать, эта боль сла­ бее прежней. Та была невыносима, кричал от нее, на стенку лез... Лохов сказывал, подобрали его, обеспамятевшего, на таежной тропе, и был он весь в струпьях, небось не час и не два пролежал в снегу... А когда занес­ ли в тепло таежной зимовейки (домой нести раненого Филимон забоял­ ся; а что как жандармы нагрянут?..), промеж струпьев волдыри вспухли, начали лопаться. Тогда-то и прошила тело боль, от которой, очнувшись, кричал. Лохов лечил Христю травами, обвязывал ими тело, говорил, улещи­ вая: — Лежи, язви тя, не рыпайся, а не то пропадешь!.. Вот дело: Лохов вдруг сделался добрым, а вчера еще казалось, что сдвинулся с давней своей точки и про то, что был когда-то беспашпорт- ным бродяжкою, позабыл, одно держа в голове: хозяин я нынче, сам себе голова. Ошибался, выходит. Непонятно только, отчего возле Лохова крутится Назарыч? Вражина!.. Когда-то измывался над Филимоном, а нынче ему служит и, судя по всему, не за страх — за совесть. Христя спрашивал у него, тот и сказал: за совесть... А еще сказал; — Мне все едино, кому служить. Лишь бы у того, кто нанял, рука была крепкая. А у Филимона крепкая, знает, чего хочет... Может, и впрямь знает. Киш как-то не задумывался, другие мысли в голове, и не злые, нет, вроде бы что-то сломалось в нем, гордыня, от которой и сам страдал, не так шумна, и не про себя уж мысли,— о лю­ дях, про которых сном-духом не ведал. Виделось ему нынче чаще одно и то же: будто люди возле него все падают, падают, обливаясь кровью, и алые ручейки растекаются в разные стороны... А солдатам все нипочем, знай, выбрасывают из длинных стволов огненно-рыжие языки пламени, и те, коснувшись человеческого незащищенного тела, обжигают, звеня. — Господи, что же ты делаешь с собою, народ русский?!.— восклица­ ет Христя, и слезы бегут по щекам. Ие раз и не два Филимон был свидетелем тех слез, но ни о чем не спрашивал, думал, что это ломается гордыня Киша, а как вовсе сломает­ ся, тогда и станет он человек, верный ему до самого дна. «Небось я спас от смерти, а теперь и от жандармов сберегаю». Лохов доволен собою, он тоже, как и Христя, про разное думает, но мысли его спокойные, неторопливые. Некуда им поспешать. Все нынче у него ладится. Он увидел Киша в тайге, лежал тот в луже крови, с глазами, если и не застывшими, то уже и не жившими... Недолго раздумывал: подсобить 85