Сибирские огни, 1989, № 2

за лопаты. Неторопливо забрасывали немца, по колено сначала, потом и по грудь. Случалось, оставляли работу, чтобы понюхать табаку: крепкий табак в Сибири, сладок именно своею крепостью, нюхнешь разок-другой, и будто чарку лихого винн,а испил... И снова глядели на немца и диви­ лись, что глаза у него все те же ясные, озверелые: иль не понимает, что ждет, иль даже перед престолом всевышнего не желает поменять сути зверьей?.. Вздыхали и снова брались за лопаты... И не сразу отошли от ямы, а долго еще смотрели, как шевелится земля над головою немца, словно бы тесно ей в яме, а может, не только в яме, и во вселенной, кло­ чковатой, злобой и страданием человеческим истерзанной, маленькой и такой беспомощной средь огромных неживых пространств, поклониться бы ей теплым мирским поклоном, помолиться бы на нее!.. Так нет же, норовят, сами того не ведая, сделать больно, а в лучшем случае, попросту не замечать ее, будто живут бог знает где, в каких пространствах, а не на земле, может, единственной человеколюбивой во всей вселенной. И бродят по земле, и шастают, творят дела не всегда праведные, с умыслом ли, с тайной ли, ничего более другого не имеющей под собою, кроме лег­ комыслия, причиною, уверовав, что господь бог все спишет на людское неразумение. Спишет ли? А что как призовет к ответу, и нечего будет сказать ни ему, призрачному, мыслью тревожною созданному, ни тем лю­ дям, что придут позже и с удивлением увидят, что ничего-то на земле не осталось, даже малой травинки, сделалась голая-голая, пестро расписан­ ная, как тот глобус, что стоит в школьном классе; и глазу-то остановить­ ся не на чем и запнуться-то не обо что... равнинная и пустая, но такая ли была всегда?.. — и падет взор смущенный на книжки и, прочтя их, пой­ мут, что не во всякую пору так было, и сделается удивление их велико'и закипит негодование обманутых предками и проклянут их святым, на жестоком обмане замешанном, проклятьем. Больно, невыносимо больно знать про это человеку мягкому, всепро­ щающему, и в какую-то минуту захочется приглушить прорицание, ко­ торое нестерпимо, не сразу, но удастся: слаб человек и в своем стремле­ нии сравняться с другими, себе подобными, неостановим, даже если по­ надобится для этого лишиться рассудка. И было страшно, когда б все на том и кончалось, но счастье наше, что жизнь неостановима, и на сме­ ну сознательно лишившему себя рассудка, способности чувствовать боль мирскую и страдать бедами земными, придет другой, тоже мягкий и все­ прощающий, и, если успеет, то скажет слово людям, а если нет, так прос­ то подумает, и за то спасибо, и мысли невысказанные, бог весть каким образом дойдут до людей, и те подивятся, а все ж на день-другой лишат­ ся покоя, которым, кажется, пуще всего дорожат в жизни. Хотел бы мирской мужик отсидеться в стороне от всколыхнувшего ра­ бочий поселок и тысячи таких же селений буйства, скоро переросшего в твердое, пускай и не каждому смертному понятное, решительное проти­ востояние двух сил, и не потому, что боялся, а потому, что’по характеру более близок природе, а она признает только эволюцию. Но отсидишься ли, когда уж и за горло берут, копилась в нем обида, смутная, непоимен­ ная, и все, что было в крови от древнего казачьего племени и от непобе­ димого Чингизова духа, и то, и другое в сибиряке смешано круто, вдруг разметало привычные домашние устои, к которым прикипел сердцем. И окунулся он в общее буйство, и тоже закричал что-то, требуя, хотя и не понимая до конца, что ему-то лично надо. И окрасилось буйство новым цветом, жутковатым сделалось, неуправным, не сотрешь единым махом; искони ходят про сибирского мужика и про стойкость его легенды, про упрямство, под стать земле, на которой возрос... Горели склады, а вместе с ними опротивевшие конторы подрядчиков, из тайных мест были вытащены берданы и карабины, старые кремневые ружья, и закипела война не на чужой земле, на своей, родимой... Обида за обиду, кровь за кровь — пойди разберись, кто прав, а кто нет?.. И го­ ловы покрепче смущены были невиданным в здешних местах буйством, а уж Мефодий Игнатьевич, тот и вовсе растерялся, не умея сыскать своего места в этом, как чудилось ему, вселенском буйстве. Ходил в мужичьи