Сибирские огни, 1989, № 2

де бы пятнышко появилось на ее вселенском полотне, и с каждым шагом делается больше и больше, а вот уж и не пятнышко вовсе, а женщина, молодая и ладная, из карымов, с глазами раскосыми и с плечами остры­ ми, угловатыми, та, единственная, от которой остался след на сердце, все иные легко прошли, без помину с его стороны и удивления, а от нее ос­ тался след, бывало, что и тревожила ночами, и просыпался и думал про нее, и чаял встречи, про которую знал, что никогда не случится: среди всего была и привычка не растравливать себя, прикасаясь'к прошлому... Думал, не встретить ее больше, а она... вот она... протяни руку и кос­ нешься, только рука зачугунела. Вот досада! Да не таков Христя, чтобы сразу сдаться, делает страшное над собою усилие и оказывается едва ли не рядом, но она уже и не она вовсе, а матерый Назарыч, стоял и смот­ рел на Христю, и не было в его глазах ни удивления, ни злорадства. Пустые и холодные. Мертвые. 20 О том, что случилось на железнодорожной станции, рабочий поселок узнал в ту же минуту и забурлил, загудел... Не сразу, а все ж уверился в мысли, что другого от властей и ждать было нельзя. Уж давно, поначалу неприметное, но с каждым днем все более ощутимое, сквозь недоразу­ мения и обиды, а то и в открытую выраженное неприятие, как трава сквозь асфальт, прорастало противостояние работных людей и тех, под­ нявшихся над ними, немногочисленных, но наделенных немалою силою, которая измерялась не только капиталом, а еще и тем, что их сторону держала, казалось бы, незыблемая, от веку управляющая обширными землями и разными народами российская государственность. И это про­ тивостояние наконец-то разметало людей по обе стороны, и жизнь даже на российской окраине, именуемой матушкой Сибирью, которая от веку считала себя если и частью великой империи, то частью совершенно осо­ бенною, со своими нравами и обычаями, единым для всех законом, кровью древней казачьей вольницы скрепленной, уже и в те времена по­ братавшейся с малыми числом, но не разумением, народами, отчего и пошло в душах сибирских людей томление удивительное, когда вдруг ни с того ни с сего запечалуется душа, затоскует и захочется неизбывного, чего сроду никто не видывал, потому и не видывал, что этого не было на земле. Сделалась такая жизнь для человека мягкого, всепрощающего невыносимою. Разметалась ярость по далям и высям, по всем тем ме­ стам, где прошла «железка», к которой с самого начала не лежало серд- се сибирского мужика. Нет, он не хаял ее в открытую, может, потому и не хаял и не чинил зла, что не понимал до конца, что происходит, а все ж каждую проминку на «железке», слабину ли, явленную взору этою дьявольскою дорогою, воспринимал с чувством удовлетворения, случа­ лось, говорил соседу: — Глянь-ка, глянь-ка, варнаки-то вовсе изварначились. Помяни мое слово, вскорости поедом зачнут жрать друг друга. И то был глаз ясновидящего, и сосед вспомнил слова соседа, но не подивился его прозорливости, потому что и сам чувствовал то же самое, и не удивился, когда разметалась ярость по далям и высям, не подвласт­ ная рассудку, на головы хоть и повинные, а все ж живые головы; когда, как во времена поэта, льстившего себя надеждою быть во крестьянстве первым, поволокли немца от конторы к заранее с особым тщанием, столь не присущим россиянину, более всего расположенному творить дело бы­ стро и ловко, вырытой яме. И звали немца не Фогелем, а как-то еще, но он мало отличался от того немца, и был самоуправен и надменен, будто земля чужая и не чужая вовсе, а только отдалена по божьему недоразу­ мению, которое, надо думать, будет скоро исправлено, от дорогого серд­ цу фатерлянда. Скинули немца в яму, с немалым любопытством глядели в глаза ясные, озверелые от страха ли, от удивления ли, что подняли ру­ ку, низкие, на его, озаренную светом фатерлянда, особу, а потом взялись