Сибирские огни, 1989, № 2

— Погляди-ка, милая, каков крикун!.. Долго смотрела на сына и, странно, не чувствовала радости, словно бы не было дней и ночей, когда только о нем и думала, не давая труда помнить про все остальное, она и про мужа тогда тоже забыла. Недоуме­ вала: «Отчего он такой маленький, страшненький?.. А уж помучал-то как, господи!.. В муках, сказано, рождается человек, в муках и поми­ рает. Верно что... А еще сказывают, просветленность нисходит на мать после того, как родится человек. Так ли?.. А если и так. То это вовсе не просветленность души, а просветленность боли. Была ясная и жгучая, а теперь исчезла. Но осталось от нее что-то, может, вернувшаяся память? А зачем она мне? Зачем?..» Мучилась Мария, что не знала про свою жизнь, а нынче словно ^бы заново прошла по прежним своим годам и не обрадовалась, не найдя там Сафьяна. Сафьян меж тем сказывал про сына, и никто не перебивал, словно бы раньше никто об этом не слыхивал, а ведь почти все мужики имели детей. Улыбались тихонько, а то и смущенно, думая про святое таинство, которому род человеческий обязан своею жизнью. Нескоро еще вышли из барака, но тут замешкались, про давнее поверье вспомнили, что до меся­ цу нельзя чужому глазу глядеть на ребенка. «Как бы не спортить?..» Но Сафьян заупрямился: — А ничё, мужики!.. Иль вы чужие? Да и Мария обрадуется вам! И впрямь обрадовалась, но не столько тому, что в избе сделалось тесно и шумно, сколько возможности уйти от воспоминаний, которые к тому времени снова начали беспокоить. Они были похожи на сигналы из давнего, от тех, кого уж и нет на земле. Мария ловила сигналы, и порою ей делалось так больно, словно бы те муки вернулись... Хотела подняться с постели, но старуха не разре­ шила: Лежи, милая, сама управлюсь... Выпроводила мужиков на кухню, говоря ласково: — Неча... неча... Дайте бабе отдохнуть маленько. Ить работа это не простая — детишков рожать. Мария услышала про работу и подивилась, а потом отчего-то вспом­ нила, как приходил лекарь, Бальжийпин, запомнила это имя и теперь уж до самой смертушки не забудет, трудно ей тогда сделалось, тошнота такая — маковой росинки в рот не возьмешь, вот старуха и позвала ле­ каря, славный человек, сказал, подсобит, как и подсоблял уж однажды. Пришел спокойный такой, про разное спрашивать начал, про жизнь, а чего она скажет про жизнь, вроде б ничего и не было, и он не удивился, вздохнул и про полымя, из которого вышла и про которое он знал, и тог­ да лечил ее, ни словом ни обмолвился. То и ладно. Когда б наоборот, стало б жутко и пуще того тошно. Боялась вспоминать про таежный пожар, тотчас помутнение находило, тыкалась из угла в угол, как поме­ шанная, и руки враз делались дурные, что не попадет им, то и сломают. О другом заговорил лекарь голосом мягким и ласковым, про то, что всякую жизнь надо воспринимать, как свою, и понимать ее и любить, тогда и сделается на душе легко и неутесненно, и чужая жизнь станет своею, и мучения будут восприниматься уж не так безнадежно, а с сознанием того, что пройдут, и опять станет хорошо... — И трава живет, и черемуховый куст в лесу, и птицы в степи... Но они еще живут и в нас, в душе нашей. Потому-то окажешься в чужой земле, и уж ничто не греет, и деревья вроде бы другие, неласковые, и речки тоже, а как услышишь шелест листьев или щебетанье птах, так и поймешь, что и здесь все родное, и полегчает на сердце. Голос у лекаря мягкий, певучий, вроде ручейка, который, миновав узкие каменистые ущелья, где криклив и дерзок, очутился, наконец, на просторной земле и успокоился, журчанье сделалось неторопливое и согласное со всем миром. Про то и говорил лекарь, и улыбался, и виноватость была в лице, и эта виноватость странным образом подействовала на Марию, вдруг поду- 67