Сибирские огни, 1989, № 2

быстро-быстро, одна за другой. Мысли как оправдание. Перед кем? Мо­ жет быть, перед Ней, может быть, перед самим собою. В глазах Сру­ бова боль и стыд, и желание, страстное, непреодолимое — оправдывать­ ся. И если нет смелости вслух, то хотя бы про себя, мысленно оправды­ ваться, оправдываться, оправдываться. «Я знаю твердо, каждый человек, следовательно, и мой отец,— мясо, кости, кровь. Я знаю, труп расстрелянного — мясо, кости, кровь. Но почему страх? Почему я стал бояться ходить в подвал? Почему я таращу глаза на руку Каца? Потому что свобода есть бес­ страшие. Потому что быть свободным значит, прежде всего, быть бесстрашным. Потому что я еще не свободен вполне. Но я не виноват. Свобода и власть после столетий рабства — штуки не легкие. Китаянке изуродованные ноги разбинтуй — падать начнет, на четвереньках на­ ползается, пока научится по-человечьи ходить, разовьет свои культяпки. Дерзаний-то, замыслов-то, порывов-то у нее, может быть, океан, а культяпки мешают. Культяпки эти, несомненно, и у Наполеона были, я у Смердякова. И у кого из нас не изуродованные ноги? Учиться, упраж­ няться тут, пожалуй, мало — переродиться надо, кожей другой обрасти». Кац кончил пить. Не опуская стакана, вслух подумал или сказал Срубову: — Конечно, что говорить, плакать, философствовать. Каждый из нас, пожалуй, может и хныкать. Но класс в целом неумолим, тверд и жесток. Класс в целом никогда не останавливается над трупом — перешагнет. И если мы с тобой рассиропимся, то и через нас пере­ шагнут. А в это время в Губчека, в подвале № 3 дрожь коленок, тряска рук, щелканье зубов ста двенадцати человек. И комендант, у которого из-под толстого полушубка красные галифе, у которого розовое бритое лицо и в руках белый лист — список, приказывает ста двенадцати аресто­ ванным собираться и выходить с вещами. И дрожь, и тряска, и пере­ сыхание глоток, и слезы, и вздохи, и стоны именно оттого, что прика­ зано выходить с вещами. Сто двенадцать участвовали в восстании про­ тив советской власти, захвачены с оружием в руках и знают, что их всех расстреляют, думают, если выводят с вещами — выводят на рас­ стрел. И вот сто двенадцать в черных, рыжих овчинах, пахучих шубах, полушубках, в пестрых собачьих, оленьих, козловых, телячьих дохах, пиджаках, в лохматых папахах, в длинноухих малахаях, в расшитых унтах, в простых катанках, сложив горой вещи в просторной комендант­ ской, идут из подвала, из сырости, из мрака, от крыс, от колебаемых и сырых полок, от страха, от томления предсмертного, от дней полу­ забытья, от ночей бессонницы, идут в зрительный зал клуба Губчека и батальона ВЧК по светлым широким мраморным ступеням лестниц, по площадкам, на которых часовые, как изваянья, а воздух насыщен электрическим светом, нагрет сухим дыханием калориферов. Длинный, пестрый, стоголовый пахучий зверь с мягким шумом катанок и унтов послушно прополз за комендантом в третий этаж, пестрой шкурой на­ крыл все стулья зрительного зала. На красном полотнище занавеса сцены надпись: «ОБМАНУТЫМ КРЕСТЬЯНАМ СОВЕТСКАЯ ВЛАСТЬ НЕ МСТИТ». По складам, с трудом разобрали и с затаенной радостной надеждой вздохнули, зашевелились, зашептали. Но в зеленых гирляндах сосновых веток, по стенам другие надписи, страшные, пугающие, противоречащие- «СМЕРТЬ ВРАГАМ ОКТЯБРЬСКОЙ РЕВОЛЮЦИИ». «СМЕРТЬ АН ­ ТАНТЕ И ЕЕ СЛУГАМ». На пестрой шкуре дрожь, от дрожи складки. И шепот громче, взвол­ нованнее. — Сме-е-ерть... См... сме-сме-рть... сме-сме-смерть... В зале запах пота, заношенного белья, портянок, кислых овчин, махорки. Комендант приказал открыть ь^юрточку. И пестрый лох­ матый зверь жадно раздул ноздри, захватил полную грудь свежей сы- 28