Сибирские огни, 1989, № 2

— Нашим расстрелом транспорта не наладите, продовольственного вопроса не разрешите. Срубов услышал и разозлился еще больше. Двое других раздевались, как в предбаннике, смеясь, болтали о пус­ тяках, казалось, ничего не замечали, не видели и видеть не хотели. Сру­ бов внимательно посмотрел на них и понял, что это только маскарад — глаза у обоих были мертвые, расширенные от ужаса. Пятая, женщи­ на,— крестьянка, раздевшись, спокойно перекрестилась и стала под револьвер. А с папироской, рассердивший Срубова, не захотел повертываться спиной. — Я прошу стрелять меня в лоб. Срубов его обрезал: — Системы нарушить не могу— стреляем только в затылок. При­ казываю повернуться. У голого офицера воля слабее. Повернулся. Увидел в дереве двери массу дырочек. И ему захотелость стать маленькой, маленькой мушкой, проскользнуть в одну из этих дырок, спрятаться, а потом найти в под­ вале какую-нибудь щелку и вылететь на волю. (В армии Колчака он мечтал кончить службу командиром корпуса — полным генералом.) И вдруг та дырка, которую он облюбовал себе, стала огромной дырой. Офицер легко прыгнул в нее и умер. Зрачок у него в правом открытом глазу был такой же широкий и неровный, как новая дырка в двери от пули, пробившей ему голову. У отца Василия живот — тесто, вывалившееся из квашни на пол. (Отец Василий никогда не думал стать архиереем. Но протодьяконом рассчитывал.) За ноги веревками потащили и этих в темный загиб. Все они — каж­ дый по-своему — мечтали жить и кем-то быть. Но стоит ли об этом го­ ворить, когда от каждого из них осталось только по три, по четыре пу­ да парного мяса? Следующую пятерку не приводили, пока не была засыпана кровь и не убраны трупы. Чекисты крутили цигарки. — Ефим, как жаба, ты завсегда веньгашься с ними? — квадратный Боже спрашивал. Соломин тер пальцем под носом. — А че их дражнить и на них злобиться? Враг он когды не пойман­ ный. А тутока скотина он бессловесная. А дома, когды по крестьянству приходилось побойку делать, так завсегда с лаской. Подойдешь, по­ гладишь, стой. Буренка, стой. Тожно она и стоит. А мне того и надо, по- ловчея потом-то. Расстреливали пятеро — Ефим Соломин, Ванька Мудыня, Семен Ху- доногов, Алексей Боже, Наум Непомнящих. Из них никто не заметил, что в последней пятерке была женщина. Все видели только пять парных окровавленных туш мяса. Трое стреляли как автоматы. И глаза у них были пустые, с мертвым стеклянистым блеском. Все, что они делали в подвале, делали почти непроизвольно. Ждали, пока приговоренные разденутся, встанут, меха­ нически поднимали револьверы, стреляли, отбегали назад, заменяли расстрелянные обоймы заряженными. Ждали, когда уберут трупы и приведут новых. Только когда осужденные кричали, сопротивлялись, у троих кровь пенилась жгучей злобой. Тогда они матерились, лезли с кулаками, с рукоятками револьверов. И тогда, поднимая револьверы к затылкам голых, чувствовали в руках, в груди холодную дрожь. Это от страха за промах, за ранение. Нужно было убить наповал. И если недобитый визжал, харкал, плевался кровью, то становилось душно в подвале, хотелось уйти и напиться до потери сознания. Но не было сил. Кто-то огромный, властный заставлял торопливо поднимать руку и приканчивать раненого. Так стреляли Ванька Мудыня, Семей Худоногов, Наум Непомнящих. Один Ефим Соломин чувствовал, себя свободно и легко. Он знал твердо, что расстреливать белогвардейцев так же необходимо, как не- 11