Сибирские огни, 1989, № 2

Не сразу, а все же пришел в себя, спросил: — Ь а войне, чай, был?..— И показал на его руку не то из дерева ис­ кусно вырезанную, не то еще из чего... — Был, однако,— враз сделавшись задумчивым, и уж не светились глаза, тоска в них тряпкою на ветру заметалась, вблизи-то ее хорошо видно, ответил старик.— Фашиста мало-мало стрелял, брату помогал... Я не сразу понял, про какого брата он говорил, но спросить не решил­ ся, и уж потом догадался, и грустно сделалось, неспокойно: отчего же мы в окаянной, столь придавившей теперешнюю жизнь, суете и никуда не ведущей спешке нет-нет да и позабудем про то, единящее нас, людей раз­ ных племен?.. А вот старик-бурят помнит про это. Издавна среди людей его племени жило: проливший кровь и сам прольет ее... Из поколения в поколение передавались эти слова, и люди, в конце концов, позабыли про мечи и стрелы одно только и ценилось — доброта сердечная и уважение к земле. Тем и жили и на зло норовили отвечать добром. Кочевали по ве­ ликой степи, слушали улигершинов, дивились подвигам Гэсэра, но следо­ вать им не хотели бы, потому что открылось для них нечто большее, чем умение владеть мечом и пускать стрелы, светлое и умное. Вот подойдет молодой бурят к быстрой речке, глянет на нее, струящуюся, гибкую и проворную, как серебряная жила, и тотчас в мыслях пронесется что-то грустное и нежное и нестерпимо захочется идти следом за речкою, и не сумеет одолеть в себе это, душевное, и пойдет, и пойдет... И не скоро еще окажется в верховьях и увидит не речку — маленькие ручейки, вытекаю­ щие из-под замшелых серых камней, н тогда в груди родится песня, и слова будут простые и ясные, они о том, что зрят глаза и слышат уши, а еще о том, что на сердце, а на сердце нынче тоже все просто и ясно. Вот она, эта песня: Я пришел к самым гольцам, где начинается речка, А может, и не речка, а что-то другое. Может, это сама жизнь здесь начинается, Слабая еще, беспомощная... Но ручейки соединятся, и сделается речка, И будет она большая и сильная. И не речка — жизнь... С малых лет говорили ему: никто не смеет поднять руку на жизнь, п это станет для него как нечто извечно существующее и он удивится, ког­ да придет срок, и он узнает, что это не всегда так. И было не всегда так, и есть... И горько сделается, и долго еще будет пребывать в смущении и растерянности, но все же наступит момент, и он перешагнет через это, смявпюе душевное равновесие, и теперь уже осознанно примет все то, что дали ему дед ли, отец ли... Так было и с тем старико.м-бурятом. В великом сомнении взял он в руки винтовку и прыгнул в окоп. Но имеющий глаза да видит, имеющий уши да слышит: мука человеческая открылась ему, такая мука, что за­ твердело сердце и глаз ко врагу стал жестким и безжалостным. Я, помнится, смотрел на старика и думал: «Сколько ж зла пришлось увидеть ему, чтобы отринуть все то, чем жил прежде и к чему так тяну­ лось сердце?.. Но воистину сказано: «Проливший кровь и сам прольет ее...» Он пошел воевать, но и там, на войне, подчас становилось горько и томительно, спрашивал у себя: «Отчего же люди... иавроде бы люди, пришли на чужую землю? Отчего посчитали себя вправе убивать?..» Совсем недавно он сказал: — Земля, коль духом своим войдет в человека, богаче делает его, чище... Помедлив, сказал еще раз, а потом добавил: — Может, и так быть, что те, кто убивает, не понимают про землю, не хотят понимать? Чужие среди нас. Как волки... И вот нынче он опять сказал и ушел... Я знаю, теперь он в юрте, что стоит на берегу Байкала, у молодого лиственничного леса, который, случается, шумит ночью, постанывае‘1*.‘ Старик одинок: жена померла, а сыновья подались в город,— но это не огорчает, он, кажется, не чувству