Сибирские огни, 1989, № 2

мысль. Но что-то удерживало, нет, не боязнь смерти, никогда не испы­ тывал этого чувства, наверное, потому, что был убежден: и после смерти дух, сыскав новую оболочку, станет жить. Другое что-то заставляло цеп­ ляться за жизнь. Впрочем, случалось, что он подолгу не принимал пищу и лежал на холодном полу в странном забытьи, когда вроде бы и осоз- наещь себя отринутым ото всех, и в то же время осознаешь лишь часть существа, другая же, едва ли не большая, с упрямою настойчивостью твердит, что ты свободен и волен поступать, как^заблагорассуднтся, сто­ ит захотеть, и снова очутишься посреди широкой степи, и рядом будут люди, и станут с почтением слушать, о чем бы ни заговорил... В такие минуты в теле появлялась слабость, и непросто было вернуться к суро­ вой реальности, все в существе противилось этому, сладкое и томящее полузабытье манило, казалось единственно доступным в мире, что еще в состоянии принести радость. И он цеплялся за эти минуты с настойчи­ востью удивительною, но открывался люк, и в темницу проникали лучи света, и полузабытье рассеивалось, он со смущением глядел по сторонам, трудно приходя в себя, и снова начиналось то томительное и однообраз­ ное существование, которое при всем своем упорстве не смог бы назвать жизнью. И все же он жил, но только в те часы, когда спал, тогда перед ним открывался прежний мир, и он был среди людей, спокойный и необ­ ходимый каждому в большой неласковой степи. И он опять собирал тра­ вы и помогал слабым. Нет, он не жаловался на свою судьбу, просто удивлялся происшедшей в жизни перемене, удивлялся и людям, которые столь упорно преследовали и, наконец-то, настигли и заточили в темни­ цу. Он не винил их, жалел, и все-таки это была какая-то другая жалость, не та, которая прежде двигала им в его поступках, эта жалость была хо­ лоднее и равнодушнее, чем следовало бы, и он понимал это и расстраи­ вался, не хотел бы менять устоявшееся представление о сущем, которое отличалось ровностью и постоянством по отношению к кому бы то ни было, даже к трижды проклятому людьми, но ничего не мог поделать с собою. Это изнутри подтачивающее его, суровое и неоглядное, оказалось сильнее привычного представления. И когда смятение пришло в душу, стал думать, что чего-то не понял в жизни, и эти раздумья действовали угнетающе. — О, боги, что же случилось со мною? — в великой растерянности спрашивал он и не получал ответа. Проходила минута-другая, и он снова спрашивал: — Что же вы молчите, боги? Иль вам тоже не доступен ответ?.. И это было удивительно, прежде не сомневался во всесилии богов, уверовал в то, что они про все знают и все понимают. Сомнение, закрав­ шееся в душу, было тем и мучительно, что не проходило, а казалось, чем дальше, тем делалось больше. И все же, если бы он подчинил этому сом­ нению свое чувство, стало бы нечем жить, но он сумел пересилить себя с тем, чтобы думать о чем-то еще... А потом вдруг открыл, что, когда спит, его посещают разные видения, и эти видения светлые и умные, заставля­ ют мозг работать, а сердце чувствовать, и он подумал, что как раз во сне и живет, а во все остальное время словно бы находится в тяжкой дреме, когда и о себе-то едва ли помнишь: кто ты и зачем здесь, в этой мрачной тюрьме?.. Мучительно захотелось выйти из каменного мешка, чувства, обуяв­ шие нынче, были настолько сильны и яростны, что он не сумел вопреки всему, чем жил с малых лет, сдержать себя, вскочил на ноги, закричал: — Эй, отпустите меня! отпустите!.. Я не хочу! не хочу!.. Крик бился о каменные стены, метался в глухом холодном мешке и возвращался к Бальжийпину, обессиливая, но он не сдавался и, пока бы­ ли силы, все кричал, кричал, а потом упал н затих. Очнулся в ту минуту, когда, по его подсчетам, оберегатель темницы должен был открыть люк и опустить пищу. Но этого не случилось. Бальжийпин забеспокоился, и все же взял себя в руки и стал терпеливо ждать. Но люк не открывался, а скоро в каменном мешке сделалось душно и жарко, наверху что-то за­ трещало, заухало, а потом... Нет, ему не почудилось, и в самом деле, по- 104