Сибирские огни, 1989, № 1

тя, в артель принял?..» Поднял ее над головой и, тоже шепча что-то, сде­ лал шаг вперед... Ванька зажмурился, ожидал услышать полный отча­ яния крик, а услышал другое, жалобное, писклявое, вдрызг разобижен­ ное, птичье что-то. Вроде б согнал с гнезда синичку, она и зачирикала, взвившись в небо, о своей обиде. ^ ^ Не помнил Ванька, долго ль сидел, зажмурившись и позабыв обо всем, а лишь видя перед мысленным взором остро отточенную лопату, которая через секунду-другую опустится на слабую, незащищенную голову. Когда же пришел в себя и попытался отойти от двери, с уж а ­ сом понял, что не сумеет этого сделать: что-то случилось с ногами, да и со всем телом то же... обмякло, ослабло. Прислонился к двери, а потом медленно сполз на землю. С горечью подумал, что это у него не в пер­ вый раз, когда сильно разволнуется, что-то отказывает в нем, не сра­ батывает, и тогда он делается слабый, безвольный дальше некуда. А еще подумал о Христе, о прогулке с ним по сумрачному лесу, которая могла окончиться печально. Но подумал и о том, что этого как раз и не случилось бы, неплохо знал людей и до последнего момента не верил, что Киш способен стать душегубом. __ Было обидно, что удача отвернулась от него, понимал: Лохов — это не Христя. Тот весь на людях со своими обидами и радостями, а Фили­ мон другой, скрытен и трусоват, но тем не менее злее и решительнее Киша, его не проймешь жалостными словами, и слушать не станет. От сильного толчка в дверь Ванька отлетел в сторону, долго барах­ тался в снегу, не в силах подняться. Чувствовал, как Лохов смотрит на- него с недоумением, не понимая, как он оказался тут. Но скоро рас­ терянность пройдет, и тогда... Ванька, застонав, перевернулся на бок, сказал: — Шел-брел по тайге и вдруг худо стало, в груди что-то... А тут и увидал зимовьюшку, дай-ка, думаю, зайду и передохну. А сил токо и хватило добраться до двери. Складно говорил Ванька, так еще не сказывал никогда, и горько делалось, что поздно открыл в себе это, новое. Много чего можно д о ­ биться, если язык хорошо подвешен. Когда в последний раз стоял перед судом, адвокатишка выступал — заслушаешься! Ванька не знал про се­ бя, что он такой славный, только поломатый обстоятельствами, и люди в зале, а их было битком понабито— яблоку негде упасть, тоже не зна ­ ли, а теперь сидели, утирали носы платочками и с жалостью глядели на него. Самому Ваньке не было жалко себя, смотрел на адвоката, д у ­ мал: «Вот сука... До чего складно говорит! Так бы все сидел, слушал...» Но нынче Ванька и в себе открыл эту способность умно и ладно складывать слова, и обидно стало, что поздно открыл. Но, может, ни­ чего не случится, и Филимон поверит? Жди!.. Кажется, и не слушает, лицо бледное и руки суетливые, вон застежку оборвали на рубахе, а по­ том заскользили по курмушке, маленькие, алые. Эта алость била в гла­ за, да так, что Ванька жмурился, но все ж продолжал говорить... А под­ устав, воскликнул: — Чего ж ты? Подсоби!.. — Чичас... чичас... Лохов забежал в зимовьюшку, недолго задержался там. Ваньке пришло на ум, что он сам, кажется, поторопил свою смертушку, подтол­ кнул душегуба... Горько и больно! Но вот Филимонов появился в проеме двери, все такой же суетли­ вый и неприятный. В руках у него была лопата с толстым черенком. — Чичас... чичас... Подсоблю! — Не убивай!— попросил Ванька. Лохов прошептал сухими губами: — Я б не хотел, да ты сам... Ей-богу, сам!.. Маленько... потерпи... Не больно!.. Странные слова, и не поймешь, чего в них больше: жалости к тому ли, кто скоро будет убит, к себе ли, а может, к чему-то другому, боль­ шому и смутному, что нависло над этими двумя и молчаливо, строго