Сибирские огни, 1989, № 1

шить, а им хошь бы чё!.. Как по сухому дереву стучишь кулаком: тебе больно, а им черта„. Неслухи! Ну, я маленько подумал и решил хоро­ нить денежку в тайге. Нынче, видать, срок вышел. Хватит на «железке» ломаться, уйду в деревню. Хозяйствовать зачну. А ты, парень, не торо­ пись. Маленько посиди. Посшибай денежку. Вижу, не дурак, свово инте­ реса не запродашь! аг > Чудно Ваньке слышать такое. «Эк-ка,— думает.— За денежкой, ста­ ло быть, отправился рядчик. И куда? В тайгу! А не боялся, что?..» Д а нет, не боялся. Тайга велика, и кормилица, и охранительни- ца... Доверяю ей больше, чем людям. Обережет, не допустит до злого ^Странная, непонятная для Ваньки вера, сам он не любил сибирскую тайгу, казалась чужою, недоброю. Он и нынче шагу б не ступил, да му­ чительно захотелось понять, о чем шепчутся эти, двое?.. Теперь-то зна­ ет, о чем и можно повернуть обратно, но опять же любопытно, что будет дальше? Уж такой он, Ванька каторжный, страсть как любопытен, за то и бит бывал нещадно. Но все нипочем, едва встанет на ноги, опять за свое... И все выслеживает, выслушивает, мотает на ус, но про то, что знает, никому не скажет, в себе носит. Догадывается, большое знанье может дорого обойтись. Но словчись-ка унять себя! Нет, ничего не вый­ дет. Уж такой он и есть. Идет Ванька за теми, двумя, чуткий, ловкий. Легкий шаг у него, и зверь не учует. Старик-эвенк, у которого жил, спасаясь от преследова­ телей, учил ходить так, чтоб и кабарожка не услыхала. А вот и пришли те, двое... Зимовейка махонькая, едва не по самое верхнее бревнышко в снегу. Потоптались, ища лопату; Разбросали снег у двери, очутились в зимовейке. Ванька, сторожась, но и не мешкая, подкрался к двери и сквозь щели в ней, видать, наскоро была рублена зимовейка, разглядел тех, двоих. Стояли, переговаривались негромко. Но скоро Ознобишин сделался сумрачным и, подозрительно поглядывая на Филимона, наклонился, стал копать посреди зимовейки. Лохов то с одного бока зайдет, то с другого, и лицо у него бледное и руки трясутся. И глаза прячет... И все же, изловчась, Ванька посмотрел в эти глаза и сделалось не по себе. Убежал бы, да что-то держит, не отпускает, ока­ янство какое-то, и сам себе не рад... Были такие глаза у решившихся на лютое, смотрели как бы из нутра своего поганого на мужичка при­ позднившегося и случайно, по пьяной лавочке, забредшего на варначью тропу. Плакал мужичок, умолял Христа ради и малых детишек, которых у него с дюжину, отпустить с миром. Нет! Порешили мужичка и мошну худую, крестьянским потом добытую, снесли на Торжок, там и пропили... Такие нынче были глаза и у Лохова. Бежать надо отсюда, подальше от греха. А ноги не слушаются, хоть криком кричи. Эх, Ванька, Ванька, душа каторжная, пропадешь не за грош! Ознобишин меж тем откопал сундучок, отбросил лопату с коротким толстым черенком в сторону, утер со лба пот, поглядел на Филимона и тут же попятился: — Тю меня!.. А Лохов, наоборот, сделался спокойным и руки уж не трясутся, но глаза все те же... лютые. — Ты чё? Чё?.. Чудак, про то ль надо нынче толковать? А впрочем, откуда Ваньке знать, про что теперь толковать, а про что — нет, коль в глазах у того, второго, не сыщешь и малой жалости. Тут уж не поможешь, хошь зем­ лю жри, упав на колени, или лбом бейся об стенку. Все нипочем тому, кто решился... И, когда Ознобишин отбросил сундучок, да так, что тот раскрылся и глазам предстали сотенные, а потом потянулся к лопате, Лохов наступил ему на руку и, с трудом отводя глаза от сотенных, сказал: — Не балуй!.. Взял за черенок лопату, подержал в руке, глядя на то, как попятил­ ся Ознобишин, шепча: «Филька... Филька... Опомнись! Не я ль пожалел