Сибирские огни, 1989, № 1

лом, боятся, что люди больше поверят ему, ушедшему из ^ ' лекарям, которые состоят там на службе. Понимал и другое. д ше, когда б смирился и отошел от ремесла, он, наверно, так ^ бы, если б это зависело от него, но это уже не зависело от него, оказался, люди сейчас же звали в юрту, и он не умел отказатщ могал тем, кто нуждался в помощи. В душе проснулось что-т , ‘ шее, и осветило... удивительное что-то, порою и самого слепящее. р встрече с человеческой бедой весь отдавался чувству сострадания, этом чувстве находил для себя новые силы. В нем словно бы начала: одно из них нетерпеливое, размеренное в мыслях и посту , способное обо всем порассуждать здраво и основательно, другое , неподвластное ему, чуткое и нервное, от малого прикосновения ра г р ющееся ярким пламенем, давало о себе знать лишь в минуты высшего торжества духа, когда встречался с человеческой бедою и знал, что, кроме него, никто не в состоянии помочь. Он преображался, и глаза светились, а руки делались ловкими и умелыми, и уж ничто не помешать им. Он был велик в эти минуты, и гордился собою, в нем про­ сыпалось чутье необычайное, почти звериное, и самая малость в теле больного не ускользала от в н у т р е н н е г о , п р о который совершенно забывал в обычные дни, взора. В те, обычные дни он нередко пребывал в состоя­ нии апатии, когда ничего не хотелось, говорил вяло, с очевидною неохо­ тою, и передвигался по земле медленно. Казалось, берег себя для этих минут высшего торжества духа. И разве он мог обменять их на что-то еще? Сама его жизнь, которую хотели отнять хувараки, в сравнении с ними была бледною тенью. Он не прятался от служителей дацана, случалось, вовсе забывал про преследование, и эта неосторожность могла бы дорого стоить ему, ес ­ ли б не люди, которые уводили его, когда хувараки оказывались побли­ зости, в другое, более безопасное место, передавали из рук в руки, так он и жил, подолгу не задерживаясь в одном улусе, и скоро уже не оста­ лось места в степи, где б не побывал. Его тщательно прятали от служителей дацана и все же однажды не уберегли, и он попал к ним, его привели к хамбо-ламе, и тот говорил с ним, и глаза у него были суровые и ничего хорошего не предвещающие, недобрые были глаза. — Ты нарушил святой устав,— говорил хамбо-лама,— и нет тебе прощения. И все же я оставлю за тобою право выбора. В обмен на жизнь я предлагаю тебе отказаться лечить людей. Хамбо-лама, кажется, боялся его искусства врачевания, которое рас­ цвело столь ярко как раз в ту пору, когда он ушел из дацана. Видать, плохи дела у святых врачевателей, коль так опасаются его... Хамбо-лама ждал, а Бальжийпин молчал, и тогда тот позвал хува- рака и велел увести его. Бальжийпин понимал, что теперь он не увидит солнца, не встретится с людьми, которые сделались дороги. Он мог бы — еще не поздно!— попросить прощения и сделать так, как велят, но в д у ­ ше было такое, много сильнее всего, что могло уместиться в оболочку из человеческой плоти, которую являл собою, и это всемогущее словно бы кружило вокруг него, обволакивало, заставляло поступать так, а не иначе... Вдруг да и заявит о себе решительно и настойчиво, и уж не отодвинуть в сторону, и не переломить, в душе это, но еще и в простран­ ственной дали, и светит, греет, зовет куда-то... Может, туда, где край его жизни?.. Во всяком случае, тогда, следуя впереди хуварака, Бальжий­ пин подумал именно так. Но, когда оказались на заднем дворе дацана, хуварак дотронулся до его плеча дрогнувшей рукою, сказал негромко: — Вон воротца в стене, открыты. Беги!.. Бальжийпин не сразу понял, а потом заволновался, ноги сделались вялыми, непослушными, все же справился со слабостью, и, прежде чем уйти, спросил: — Ты кто? Откуда?.. — Из Шаманкиного улуса,— ответил хуварак.— Я помню тебя. Ты лечил мою мать.