Сибирские огни, 1989, № 1

дожидается, погубит, на куски разорвет слабое тело прожорливыьь зверь, а птицы растаскают белые косточки. Шел Хорек, опустив голову, а позади мужик страшный, самым лас­ ковым словом не проймешь, стало жалко себя, до того жалко, хоть кри­ ком кричи. В памяти ворохнулось дальнее, неугадливое, вроде бы и он в том самом — далеке, а вроде б нет... Отца сволокли с утра на коню­ шенный двор, слыхать, крепко не угодил барину, дерзок и зол, сделал что-то вперекор барской воле, и за это плетьми будет сечен. Высекли, с неделю пролежал в постели, харкая кровью, помер... Остался мальчон­ ка с матерью, а тут воля вышла. Но да что с нее, когда в избе нету кормильца, матушка с ребятнею. Поплакала с беды-горя: при барском дворе, хоть и хлопотно, жутковато, крутенек помещик, все ж с голоду не помрешь, прокормишься при чужом столе,— а тут и вовсе худо, куска хлеба в избе нету; поплакала, свезла мальчонку в город, к родственни­ ку, а тот почище чужого, смертным боем бил за малую провинность, порою и вовсе без нее, так, для острастки иль в разгон души, которая заскучала. Терпел мальчонка год-другой, а как подрос маленько, сор­ вался с места, и понесло, понесло... Не жизнь — сплошное разгулье под вольным ветром, сыт ли, голоден ли, уж и не скажет сразу, привык к то­ му и другому, появились дружки-приятели, веселы и отчаянны, пальца в рот не клади — откусят, и сам по прошествии времени такой же сде­ лался, загулял по этапам. Где только не побывал! Вспомнить бы нынче, но в голове уж «Владимирка» шириною с ладную реку, в камнях и пе­ рекатах, сердобольные бабы и ребятишки сбочь дороги, все глядят, заслыша кандальный звон, утирают рукавом глаза, а то изловчатся ло- моток хлеба передать кандальнику, и не каждый бабам поклонится с благодарностью, бывает, сверкнет бешеным глазом, скажет: попалась бы ты, дура, мне, когда я на воле... «Владимирка» в памяти да пере­ сыльные тюрьмы, сколько сиживал в них, дожидаясь, пока собьют но­ вую партию, и глядел в окошечко зарешеченное и кусок синего неба ви­ дел, случалось, и хотел бы вызвать в душе беспокойство и жалость к себе, да не умел, не было жалко себя, все-то привычно и серо, и звон кандалов не беспокоит, и дерзкий кураж Большого Ивана не смутит. Не знал другой жизни, думал, так и надо. А годы все шли, шли, и вот уж волосы поседели, сделались какие-то изжелта-серые. Пропал бы, верно что, не увидав другого, закопали бы в сырую землю, многие нынче там, упокой, господи, их многогрешную душу! Но привезли в тайгу и кандалы сняли: работайте ладом и выйдет облегчение! Д а на что облег­ чение? Про то и не помышлял, другое в диковинку: тайга могучая и бескрайняя, живая, случается, нашептывает грустное-грустное, и тогда засвербит, затомит, чего-то иного захочется, и матушка вспомнится, ре- бятенки, что, держась за ее подол, стояли, голенастые и желтые, и в гла­ за ему смотрели жалобно. Сроду не вспоминал про то, что было в малолетстве, вычеркнул из жизни, а оказавшись в тайге, вспомнил, и неприютно стало, и радость ка­ кая-то вперемежку с этой неприятностью. Д а откуда же она взялась, радость-то? Господи! Но, может, оттого и радость, что вдруг осознал се­ бя не одиноким посреди земли, вон и тайга-матушка рядом, и память. Не остыла, значит, живая. Бродяга Байкал переехал, Навстречу родимая мать. Ой, здравствуй, ой, здравствуй, родная, Здоров ли отец мой и брат... Поет кто-то, глянул вокруг, ни души, мужик только этот, сибирский, суровый, и глаз не подымет, к смертушке подвигает, а не страшно, нет. Так кто же все-таки поет?.. Отец твой давно уж в- могиле Сырою землею зарыт, А брат твой давно уж в Сибири, Давно кандалами звенит...