Сибирские огни, 1989, № 1

злая усмешка, которая пуще больших темных рук пугала «каторгу» и заставляла подчиняться чужой и недоброй воле. Другое стало лицо у Большого Ивана, пепельно-серое, с красными пятнами от ожогов, не спокойное и властное, безумие коснулось огрубелых и суровых черт... Носился Большой Иван по тайге, как очумелый, потеряв себя, прежнего, неторопливого в движениях, кричал, обеспамятев, оставляя пожоги там, где земля еще не облита огнем; — Что скажешь: лихо ль тебе?! Лихо ли?!. Он спрашивал у тайги, но ответа не было, и это еще сильнее злило, думал, что она, упрямая, не желает говорить. «Ах, ты еще так?.. Так?..» — восклицал он и бежал дальше... Он ненавидел тайгу, она посмела отнять власть над «каторгою». Странно, он лишь сейчас понял, что его совсем не тянуло на волю: там не всегда был властен над жизнью дру­ гих, с ним могли и не посчитаться, сказать холодно: — Эй, потеснись-ка!.. Другое дело, с «каторгою», вся была у него в руках, что бы ни ска­ зал, чего бы ни пожелал, немедленно исполнялось и не вызывало у лю­ дей ни удивления, ни досады. И он привык к этому, думал, так будет всегда. Но вдруг случилось что-то с людьми, непонятное что-то, трево­ жащее... Он уж давно приметил это, но все надеялся, что вот завтра жизнь опять сделается привычною, такою, какою только и принимал ее. Но наступало «завтра», а ничего не менялось, больше того, в лицах людей начал примечать дерзостное, упрямое, слышал порою: — Тайга уравняла нас, над всеми властна, и над тобою тоже. Захо­ чет— раздавит... Слышать-то слышал, однако ж не сразу понял, отчего такое брожение в людях?.. Помнится, велел одного, уж больно настырного, дружкам, ко­ торые все еще держались за него, отвести в тайгу и )щавить, чтоб другим неповадно было. Так и сделали, но и это не поменяло людей. Долгие часы просиживая на нарах в раздумье, он не умел ничего понять, потре­ бовалось выйти из барака, чтобы осенило... Догадался, кто его враг, н решил отомстить... Большой Иван носился по тайге, и с каждою минутою разум его д е ­ лался все слабее, и вот наступил момент, когда он уже ничего не мог бы сказать про себя: ни кто он, ни что делает... Одежда была изодрана в клочья и горела, а он словно бы не замечал этого, не чувствовал боли, н все спрашивал, но уже голосом обессилевшим и тусклым: — Лихо ль тебе? Лихо ли?.. А скоро, куда б ни глянул, всюду горело... Остановился и тут увидел, как большое и с виду сильное дерево вдруг вспыхнуло, осветилось, и прошло не так уж много времени, как обгорело, обуглилось. Сказал себе, что это обыкновенная головешка, и хрипло рассмеялся. Нравилось унижать, и нынче, находя вокруг следы слабости и потерянности, торже­ ствовал, и глаза блестели, и это было не только безумие, другое что-то.„ может, упоение собственной властью над сущим. Он не должен был выйти из огня, но судьбе было угодно распоря диться по-другому... Вышел к Байкалу, к узкой прибрежной кромке вдоль которой расположились солдаты железнодорожного батальона сделал шаг-другой и упал... Но упал не потому, что уже не осталось сил еще был в состоянии двигаться, а потому, что грудь пробили пули. Мо жет, солдаты приняли его, большого и красного, за наваждение и в стра яе не сумели совладать с нервами, а может, стреляли из жалости?.. В рапортах по случаю трагического происшествия об этом не сказано ни слова. Но через год-другой родилась легенда о горящем человеке, и не было в той легенде ничего о Большом Иване, рассказывала она о чело­ веке, который долгие годы жил на дальних байкальских островах, про­ мышляя зверя, и лишь изредка выходил к людям. Но однажды поутру увидел горящую тайгу, и стало на сердце больно, так больно, что и смотреть невмоготу. И тогда отвязал лодку и оттолкнулся от берега... Думал помочь тайге, но был не в силах сделать этого. А боль на сердце и жалость с каждою минутою делались все больше, и тогда он шагнул в