Сибирские огни, 1989, № 1

свою юность, и тогда он долго не мог уснуть, и виделись государствен­ ные преступники, из тех, что в свое время вышли на Сенатскую пло­ щадь. Был среди них один, жил в Селенгинске, на поселенье... Михаил Александрович. Сделался заправским мастеровым, а ведь благородных кровей. Это и по сию пору чудно Мефодию Игнатьевичу. И что еще чудно, что люди спознаются с каторгою. Жалеют их страсть как... На руках канда­ лы, потом и того хуже —узкие, с парашею, камеры и оконцы с решет­ ками... Неволен управлять собою, делать то, что хочется. Страшна участь! Но зачем тогда не жалеют себя? Зачем?.. Случается и нынче, выйдет на сибирский тракт, слушает кандальный звон, подолгу вгляды­ вается в худые изможденные лица, и на душе делается тревожно. «Слаб ты, случалось, говорил отец.— Это от матери, так всю жизнь и прохо­ дила, кого ни попадя жалея...» Мефодий Игнатьевич и дня не смог бы выдержать, окажись он на месте каторжников. Волю он любит пуще всего на свете, чтоб простору вокруг было много, чтоб солнце сияло. Ему по этой причине в российских столицах, что в северной, что в срединной, скучно. Едва очутившись там, торопится оттуда в Сибирь-матушку, где версты не меряны и где злат- горы сверкают в дикой красоте. Сибирь, для кого-то она, верно, что матушка, угостит дарами таиги, напоит родниковой прозрачной водою, приветит ласковым щебетом лесных птах, но для кого-то и не матушка вовсе— мачеха, не подсту­ пись, обовьет ноги путаньком-травою, напустит сухой ковыльный ветер, — с места не сдвинешься, а глянешь вокруг — и ничего не увидишь, только степь, ровную, гладкую, скучную, и больно станет на сердце и страшно. Господи, скажешь, что за дикий край сей!.. Может, и впрямь, дикий, но лишь для тех, кто чужой властною силою прогнан сюда, у кого зачерствело сердце от великих обид, от несбывших- ся мечтаний, а для коренного жителя этих мест, прозванного во всех краях Российской империи чалдоном, нет ничего торовитее и добрее отчего края. Мефодий Игнатьевич немало знает про Сибирь-матушку, и не только того, что греет сердце, а и горького, трудного, во что и верить порою не хочется. Но как же не верить, коль все так и есть?.. К примеру, говорят, суровый народ — чалдоны, к приезжему люду неласковый. И ответил бы; «Ничего подобного!..» Но лишь вздохнет и постарается перевести разговор на другое. Случалось и на его памяти; встречали чалдоны на таежной тропе каторжных и, как на диких зверей, устраивали на них облаву, а потом, когда те оставались лежать на земле, бездыханные, похвалялись друг перед другом своим молодечеством. Истинно; чужой люд для сибиряка ровно что зверь — долго станет к нему приглядывать­ ся, прежде чем заговорит о чем-либо, а уж руки не подаст никогда, люд этот до скончания века будет для него чужой. Но все ж есть и другое, и об этом тоже помнит Мефодий Игнатьевич; на сибирской заимке, окажись там в самую лютую стужу, непременно отыщешь вязанку хворосту, кусок черствого хлеба и ломоток сала... Не для себя оставлено — для людей. И пользуются этим беглые и мысленно благодарят чалдона, с которым стараются не встречаться на таелсной тропе. Темна душа сибиряка, неугадлива. А, что ж, чья-то душа понятна с первого слова?.. Студенников вздохнул, поглядел по сторонам. Улигер- шин уже положил на теплый земляной пол хур и устало провел ладонью по маленьким тусклым незрячим глазам. Мефодий Игнатьевич увидел старейшину улуса не сразу, тот сидел в стороне от других, желтоволосый, с худыми, впалыми щеками. Был о^н в бурятском дэгэле, унтах, сшитых из оленьей кожи, в цветной тюбетейке, сдвинутой набок. Мефодий Игнатьевич подсел к нему, заговорил о деле, которое привело его сюда. — Ладно,— выслушав Студенникова, сказал старейшина.— Мало­ мало помогать буду. Дам подводы.