Сибирские огни, 1989, № 1

Игнатьевич понял, что старик слепой, а когда понял, слегка успокоился. Старик провел длинными, с острыми желтыми казанками, пальцами по струнам хура и запел. Студенников с малых лет общался с бурятами и неплохо знал их язык и очень скоро на душе сделалось неспокойно и томяще. Старик пел о большой бурятской степи, которая вдруг раско­ лолась и ушла под воду, о славной смуглолицей девушке, она в эту пору ехала на длинногривом скакуне по торной тропе близ Байкала... Он пел о большой любви, что жила в груди у этой девушки. И была та__любовь сильная и добрая, и она не погибла в волнах вместе с девушкой, искры от нее и теперь еще порой вспыхивают посреди степи, и люди не знают, откуда эти искры, и удивляются, а те, кого неожиданно они обожгут, не хотят говорить об этом. Только молодые, если случится им приехать на берег Байкала, вдруг увидят в волнах смуглолицую девушку, и глаза у нее вовсе не грустные, нет, дарят надежду и радость... Мефодий Игнатьевич слушал улигершина, и все, чем жил до этой ми­ нуты, словно бы отодвинулось, отступило, и он, слабый, обнаженный пе­ ред миром, полным таинства, уж и не знает, куда пойти и что делать, а все то, чем была полна душа, показалось таким маленьким и ничтож­ ным... И он в смятении спросил у себя: «Что это со мною? Что?..» И не нашел ответа, и это было так не похоже на него, человека, привыкшего в любом случае отыскивать первопричину явления. Улигершин пел, но Мефодий Игнатьевич уже не слушал, был во власти смятения, которое пришло так неожиданно. Привыкши думать о себе, как о человеке сильном, а зачастую и дерзком, способном на реши­ тельные поступки, в конце концов, он, а не кто-то другой на заседании комитета Сибирской железной дороги первым заговорил о том, что эта самая дорога должна строиться русскими людьми и отдавать ее на откуп иностранцам нельзя, а ведь на заседании было немало влиятель­ ных людей, связанных с иностранным капиталом, он с удивлением ощутил в себе смятение, о котором и понятия не имел. Странно, когда б он поддался этому чувству, наверное, много чего мог натворить, а потом поди расхлебывай... А впрочем, отчего бы и нет? А что, если взять и выкинуть такое, чтоб люди долго еще качали голова­ ми и ахали: «А Студенников-то, надо же!..» И чтоб Марьяна тоже смути­ лась. Правду сказать, уже давно хочется, чтоб Марьяна была помягче, не вздыхала, не говорила: «Скучно-то, господи!..» Случись так, он, мо­ жет статься, и не уходил бы из дому... Впрочем, чужая душа — потемки. А своя?.. Однако ж Мефодий Игнатьевич знает про себя, этого никогда не случится, и он ничего не выкинет. Не из той он породы, чтоб не уметь управлять своими чувствами. К тому же наслышан: про сибирских про­ мышленников и так черт-те что говорят, и придумки разные бродят. Иль мало этого?.. А все ли тут правда? К примеру, сам он иль пьяница, иль темный человек с берданкою из тех, кто шалит на сибирском тракту?.. Вовсе нет. Было, конечно, и дед его, и отец не по воле божьей, по своей сделались почитаемыми среди людей. Богатство чистыми руками не возьмешь. Но да ладно! Что было, быльем поросло. Впрочем, нет-нет да и услышит байку от старого человека: мол, дед твой до самой смерти лихачил, и в тайгу хаживал с молодцами вылавливать золотоношей. Сколько ж им загублено людских душ, сколько ж золотишка припрята- но!„ Услышит, пожмет плечами и дальше пойдет, словно бы не про его родича говорено. Сын отца, так. конечно, но это не по сердцу Мефодию Игнатьевичу. Отец был крут и властен, копил богатство и гордился им, все ж осталь­ ное по боку, света белого не видел, с утра до ночи об одном мысли... Студенников не желал походить на отца, ему даже случалось жалеть тех, кого тот обижал. Наверное, это от матери... Порою вспоминал про 36