Сибирские огни, 1989, № 1

Геннадий ПАНОВ БАБУШКИН ЗАВЕТ Жница-мастерица на лицо бела, бабушка приснится, а она была родом из Фроловых, русских крепостных. Скатывалось слово, как яичко, в стих: «Хлебушек ешь, пока ротик свеж. А затянет роток — человек не едок!» Кофточка из ситца, век износу нет. Бабушка приснится и ее завет. Доброта глубокая плещет через край: «Накорми убогого, сирому подай!» Мчится колесница сумасшедших лет. Трижды за ночь снится бабушкин завет: «Кто недоедает, кто от пуза ест. Мед надоедает, хлеб не надоест!» ДВЕ МАТЕРИ «Суд идет!»— сердце гулко вторит, «К высшей мере!»— в ушах звучит. Мать убитого плачет в горе, мать убийцы в горе молчит. Завершая долгое дело, конвоиры сомкнули круг. Мать убитого — побелела, мать убийцы — черна от мук. Докатился; Пушкина читает!.. (И з реплики в электричке) Калмычка Пушкину, а тот поведал прозой благородной, что ворон триста лет живет, питаясь падалью холодной. Орел живет — лишь тридцать лет, он презирает трупный запах. Трепещет царственный обед всегда в его когтистых лапах. Я в данном случае не тать (чужую строчку сразу видно): не стыдно Пушкина читать и перечитывать — не стыдно! НА ЛЕСОПОВАЛЕ В. П. Астафьеву Стук топора позабудешь едва ли — ухнула, рухнула старая ель. «Плакала Саша, как лес вырубали» в детстве услышал, а помню теперь. Стук топора позабудешь едва ли — эхо, как выстрел, в висок отдает. Муза Некрасова, голос печали, совесть гражданская спать не дает. Стук топора позабудешь едва ли, словно вчера это было, вчера. Но топоры в те поры не знавали, как по подросту идут трактора: рубят и губят, корежат, грохочут, траками рвут за увалом увал. Бурый хозяин тайги, между прочим, рыком разбуженный, в глушь убежал. Кладбище кедра. Слеза на щепе. Что же творите вы, люди? ЧП!