Сибирские огни, 1988, № 12
— Какая она из себя? — все спрашивал фотограф Понькмн, елозясь; самая пора была поспешать в аптеку и вести жену на обед. Уокер же, наконец, очнулась, вытащила из сумочки рисунок австралийца и поднес ла его к самому носу Понькина. — Вот. — И то — книга! Отродясь не видывал таких книг.— Фотограф привстал и опять сел с маху, ухватился за бороду обеими руками и дернул ее вниз так, что щелк нули зубы. Уокер испуганно отодвинулась, но Ермил ничего не заметил, его пронзило воспоминание — он увидел с поразительной отчетливостью: от реки вихлястой походкой идет Гаврила Жилин, заросший, и несет в вытянутых руках таз. Гаврила идет в сторо ну женщины, которая сидит на деревяшке и моет ноги... «Знакомое лицо. Где же она работает?» — и Покькин видит детский сад, куда он ходил не так уж давно снимать ребятишек на групповую карточку, видит ту женщину на крыльце детского сада. — Я найду вам посудину, мадам. — Как? — Найду ту лохань. Найду! — Ермил со бирался деликатно намекнуть насчет опла ты за услугу, но американка, баба дошлая, опередила его: — Вы собирайт это... да, доллары! На это... на матшин? Будет вам матшин. «Откудова в курсе, стерва!?» — слегка испугался Понькин. Он и не подозревал, что о его целенаправленной алчности знает весь город. — Спасибо! — Понькин опять вскочил, согнулся в поклоне от избьггка чувств. «Не ужели тысячи отвалит!?» — Только,— миссис Уокер приложила к губам палец в перстнях, напоминающий со сульку,— молтчок! М еж лопатками Понькина вроде бы про ползла змея, ему стало холодно, и он пе редернул плечами. «Ну, и глаза у этой бабы! — подумал фотограф и еще боль ше испугался: вдруг она и мысли умеет разбирать на расстоянии?» Вспух Ермил Ма- хеевич сказал: — Не без понятия мы, мадам. Железно. — Как это, э-э... шелестно? — Ну, слово мое твердое, значит. — Я понимайт. Слово джентельмена? — Что-то в этом роде, мадам. — Каратшо. Понькин не мог объяснить себе, почему он утвердился в том, что Гаврила По Уме передал тогда, ранней весной, на берегу именно ту посудину. Интуиция говорила: та самая. Ермил гордился своей предусмот рительностью: ведь недавно совсем, когда сидел с Гаврилой в закутке шашлычной, с языка все лез вопрос: что, мол, ты, Гавря, женщине отдал? Висел вопрос и, слава богу, не сорвался. И повезло ведь на самом де ле: Понькин был в аккурат возле своей лодки, возился с мотором и все видел. Но как завладеть лоханью? Эта проблема фотографа не волновала— он считал себя везучим. Первая вылазка в детский сад состоялась на другой день после тайного сговора с американкой. С утра накрапывал мелкий дождичек, и Ермил напялил поверх руба хи финскую спортивную курточку из син тетики, стеганую, алого цвета и с белыми полосами вдоль обоих рукавов. Накануне была подправлена борода, на ночь Понь кин помазал лицо женьшеневым кремом, выкраденным у жены с туалетного столика, потому как женьшеневый крем — значи лось на этикетке — «придает лицу мужчи ны юношескую свежесть». Благоуханный и напижоненный Ермил Понькин в то дожд ливое утро сделал набег на вдову Мото- вмлову и, увы, потерпел фиаско. Вьюлушала она вежливо, но с полной и абсолютной холодностью, не оставляющей никаких на дежд на будущее. Фотограф делал вокруг Мотовиловой круги с распущенным хвос том, напрашивался на чай с коньяком в интимной обстановке, сулился сработать портрет ее размером метр на полтора и в цвете для витрины парикмахерской, но гордая нянечка отрезала все пути,— сказа ла, что пронзительно алая курточка това рища Понькина пугает детей. Это было особенно обидно. Понькин тоскливым го лосом плел речь о том, что давно приме тил Марию и весь исстрадался. В ответ Мотовилова заявила, ехидно сощурясь, что отдаленно знакома с Розой из аптеки и может при случае передать ей эти слова. Тут Ермил по-настоящему испугался и бе жал из детского сада пустырями, собирая штанами репей. Возле гостиницы «Бегущий олень» Ермил Макеевич приостановил свой запалистый шаг, сел на какой-то ящик в тенечке и на чал обдумывать свое незавидное положе ние. Иностранные туристы еще не просну лись и время было. Изворотливый и прак тичный ум Понькина не находил приемле мого решения, оставалось одно — дейст вовать дерзко и незаконно. Действовать сегодня же ночью: куй железо, пока го рячо. Ночь выпала самая воровская — черная и с дождем. Понькин в прихожей, крадучись, надел свой рыбацкий плащ с капюшоном, гремя брезентовыми попами, как жестью, про тиснулся в темную комнатушку, где была у него домашняя фотолаборатория, потея, зажег красный фонарь, дернул из мензур ки граммов сто пятьдесят спирта и запил его водой. Полегчало, и предприятие, на которое он решился, не казалось теперь уж таким опасным и чрезвычайным. Было два часа ночи. Дождь все частил, несильный и густой. Шел Понькин напрямки, минуя центр. Шел вкрадчивой походкой хищника. Лицо его было прикрыто капюшоном. В новом районе было еще темней, чем на центральных улицах. Стояла тишина, пахло сырой землей и распаренными тра вами. Не лаяли даже собаки. Где-то в кро мешной тьме над головой летел самолет и туго гудел. В просвете между облаками Понькин увидел рубиновый огонек, и ему вдруг захотелось лететь как можно даль ше в светлом салоне, читать журнал или спать сладко, отвалясь на спинку сиденья. Он позавидовал людям из поднебесья — там, наверху, забот не ведают, на курорты поперлись с полной мошной, а тут вот
Made with FlippingBook
RkJQdWJsaXNoZXIy MTY3OTQ2