Сибирские огни, 1988, № 12

дотов — пособие для учебников» («Лит. газета», 1988, № 11). Ну, как согласиться после этого с той же А. Грачевой, которая, сопоставляя далее 20-е годы с 30-ми, явно предпочитает ана­ лизу чисто эмоциональные оценки и сум­ марные характеристики, где тонет даже то, что никаких возражений не вызывает? Ос. новной ее тон — ностальгия по «левому» искусству: «Завтрашний день им уже не принадлежал. Униформизм не нуждался в пестрой стихии их талантов — наступила эпоха помпезного, «протокольного» реализ­ ма. Прекрасное и яростное искусство 20-х годов — «русский авангард», который шел в авангарде мирового искусства (!), на многие годы был упрятан в запасники»'. Ясно, что «плохая эпоха ничего хоро­ шего породить не могла». И уж если нет «авангарда», то все остальные художники за.ведомо были обречены топтаться на месте. И П. Кончаловский, и С. Герасимов, и П. Корин, и В. Фаворский, и А. Дейнека, и М. Сарьян... Такая вот железная логика. Но вернемся к литературе и зададимся вопросом: а не придерживаются ли и неко­ торые пишущие о советской прозе и поэзии 20—30-х годов в какой-то мере той же са­ мой логики? То есть: если тот или иной писатель не был гоним или подвергнут ре­ прессиям, то уж, конечно, правды сказать ему дано не было. Но разве в «Поднятой целине» М. Шоло. хова не запечатлено многое из того, что мы по праву называем правдой эпохи? И раз­ ве гражданская позиция писателя, его письмо И. Сталину (не забудем также и о поддержке А. Платонова) не делали подчас положение М. Шолохова шатким, не под­ водили его, как об этом можно прочесть в некоторых впервые опубликованных мате­ риалах, к роковой черте? Наверное, мы слишком узко и догматично читали ту же «Поднятую целину». И не только ее, но и некоторые другие произве­ дения 30-х годов — «Дорогу на Океан» Л. Леонова, «Людей из захолустья» А. Ма. лышкина, поэмы Л. Мартынова. На мой взгляд, лучшего образца коммуниста, чем леоновский Курилов, в советской литерату­ ре создано не было. Критика тех лет упрекала автора «Доро­ ги на Океан» в том, что герой его больше размышляет, даже рефлектирует, чем дейст­ вует, что и живет он, этот странный Кури­ лов, в атмосфере, которой явно недостает деловитости и оптимизма. Но не сказался ли, напротив, в этом, да и в таком поворо­ те сюжета, как преждевременная смерть Курилова от неизлечимой болезни, худож­ нический такт Л. Леонова? Что касается фигуры Глеба Протоклитова. то его развен­ чание в романе — это развенчание, если вдуматься, в первую очередь, отягощенного сословными предрассудками эгоцентрика (и в этом отношении он, действительно,— * Кстати говоря, полотна авангардистов висели в Третьяковской галерее и в 30-е годы и были отправлены в запасники петому, что не имели успеха у широких масс зрителей. Другое дело, что как раз в это время возникло стремление «при­ вить молодому, только зародившемуся советскому изобразительному искусству... критический реа­ лизм эпохи передвижников, не учитывая при этом совершенно иную социальную структуру но­ вого общества» (Аникушин М. Художник — про­ фессия государственная.— «Лит. Россия», 1988, К» 14). полная противоположность главному ге­ рою), а не политического противника. От* нюдь не такие, как он, осколки прошлого^ а другая, более мощная, но как бы рас<й- янная в воздухе, пока еще не видимая сийа мешает осуществлению мечты Курилова', нагнетая ощущение тревоги. Теперь, через полвека после того, как роман был написан, мы хорошо знаем, что это была за сила. Так стоит ли противопоставлять Л. Лео­ нову и М. Шолохову А. Платонова? На­ верное, полезней постараться развернуть поле обзора, изменив отчасти и угол зре­ ния, поскольку ведь не только конкретный художественный мир, вернее, миры интере­ суют нас, но и эпоха, историческая дейст­ вительность как общая их почва. Тогда и обнаружится, к примеру, что у Упоева, одного из заблуждающихся, но О'круженных все-таки авторской симпатией героев повести А. Платонова «Впрок», на­ писанной почти одновременно с первой кни­ гой «Поднятой целины», немало общего с шолоховским Нагульновым, вплоть до такой юмористически обыгранной автором черты, как злоупотребление высокой книжной лек­ сикой. А если взять героя другого, еще бо­ лее известного произведения А. Платонова, Чагатаева из повести «Джан», то он, несом­ ненно, родственен тому же Курилову, бли­ зок к нему своим пафосом действенной люб­ ви к людям, и не только ко всем вместе, но и к каждому в отдельности. А Платонов здесь как бы подхватывает, развивая по-своему, поднятую Л. Леоновым проблему. Говоря о загадочном, вызьвавшем разноречивые толкования финале «Джан», один из исследователей, В. Свительский, очень верно, как мне кажется, писал; «Это и поражение Чагатаева в одном из его расчетов, и торжество Чагатаева-мыслите- ля, не порабощенного утопической частью своего проекта. В этом окончании и недове­ рие к монополии одного на проектирование счастья для всех, и горькая усмешка знания в адрес тех, которые, не позаботившись об остальных, уходили порознь, каждый за сво­ им счастьем» (цит. по книге: Статьи и сообщения. Воронеж, 1970). Сейчас, после выхода прежде не публико­ вавшихся произведений А. Платонова, в первую очередь «Котлована», кое-кому хо­ телось бы расщепить объемную, тяготею­ щую к полноте и синтезу мысль писателя о человеке и обществе на, так сказать, ее составляющие. Тем более что вещи его — повести, романы, пьесы — приходят к нам в обратном хронологическом порядке, т. е. более ранние идут следом за поздними. Вот и осталась, допустим, «Джан» где-то в 60-х годах, когда мы впервые ее прочли. А так нужна она нам и сегодня, наряду с «Котло. ваном» и «Чевенгуром». Быть может, даже больше, чем тогда, вскоре после XX съез­ да... Нам еще предстоит уяснить себе логику дьзижения концептуальной мысли, мировос­ приятия и А. Платонова, и многих его вы­ дающихся современников, в частности тех, что прошли через эмиграцию. Но для этого нужны серьезные, написан­ ные с новых позиций исследования, а их, увы, пока немного. Куда более распростра­ нены пересказы известных фактов, чисто эмоциональные разговоры «по поводу» и т. п.