Сибирские огни, 1988, № 11
• - Рыбу со мной каждую осень ловит. Рыбалить не умеет, но азартный — спасу нет. — и давно здесь? Лет уж пять. Приехал от колхоза ябло ки продавать, да и остался, нравится ему у нас. Человек — хороший. Все клянется, что научится лучше меня хариуса ловить. Гаврила медленно, криво улыбнулся и вытер рот кулаком. — Только не научится. У меня ■— талант. _Рт меня с самого детст ва рыбой пахнет и с самого детства у ме ня каждый встречный интересуется; «Сколь седни словил, Гавря?» А я и удочку в ру ках не держал. — Много ловишь? — Сколько занадобится. — И в любое время? — В любое! Я и в унитазе поймаю. — Ври, да меру знай! Ну, ладно, это не суть важно. Ты мне что-то рассказать хо тел? — Любопытный, да? — Любопытный. — Расскажу, коли сулился. И Гаврила Жилин поведал про то, какое приключение он пережил нынешней ран ней весной и как возмущенный несправед ливостью ударил мордушкой по голове заместителя начальника районной рыбохра- ны. Рассказывал Жилин обстоятельно, с под робностями. Во время пауз, когда Гаврила припоминал детали, Петр ерзал на стуле и у него возникало желание вытянуть изо рта таежного человека его неповоротливый язык. — Вспомни, пожалуйста, еще раз, как ты на эту посудину натолкнулся? Опять последовало томительное молча ние. Таежный человек сопел и двигал по мокрому от пива столу корку хлеба, похо жую на индейскую пирогу. — Ты мне веришь? — спрашивал Гаври ла беспрестанно и уже с пьяной подозри тельностью спихивая корку на самый край стола. — Безусловно! — Так. Иду. Не помню, не могу объяс нить тебе, как и почему в горы попал. Мне надо было вниз по Чуне переть. А тут мне вроде кто мозгу запудрйл. Мох, тайга то щая, березы на ветру жгутами свиты. Оле ней — навалом, а без ружья какие тебе олени. Ослаб я. Потом внйз чуть не на заднице скатывался. Кедрач и шишек па лых до хрена. Орехи ел. Запоносило. Со всем ослаб я. Да... — Ну!? — Опять в гору. Я к воде стремился. Во да, она выведет. На карачках почти что полз. Одно небо кругом, голубое, и края нет ему. Внизу, как жесть, понимаешь, ре ка проблескивает. Понял — Енисей, не Чуня. Хотел было опять опускаться, да гля жу — шагах в десяти желтое пятно. До плелся я до пятна-то, а это всего-навсего таз медный. Плюнул, сел рядом передох нуть и думаю : «Зачем таз здесь? Разве бабы оставили? Но какой дурак в такую даль за ягодой попрется? И ягоды здесь нет. Правда, черника есть. Черника, она везде есть. Надежда появилась: может, пастухи где рядом? Или охотники? Ага. Тут голос слышу; «Умаялся, Гавря?» — «Умаял ся, — отвечаю. — Спасу нет как умаялся». И не удивляюсь, опять думаю; «Бред на ступает, помирать скоро. Жалко бобылем помирать, сына все хотел иметь, да не заимел, дурак! Все на потом откладывал, а теперь вот — помирать». Опять голос: «Оплошал ты, Гавря, как последний гор бач!» Оплошал. Горько сознавать, а ничего другого не скажешь. «Пить меньше надо». Я тут осерчал не на шутку: «В тайге для сугрева только пью, знаю меру. Все по уме». Тут я по нечаянности таз-то рукой задел и вроде ужалило меня. Присмотрел ся. От таза этого голубое сияние подни мается. У меня волос дыбьем и по коже, знаешь, изморозь. «Ну, язви тя, совсем, значит, хана мне!» — «Не бойся, Гавря». — «Я и не боюсь». Гляжу: таз перевернулся вверх дном. Чудеса! — Надписи никакой не заметил? На тазу? — Какая там надпись, в глазах у меня красные круги плавали. — Дальше? — Дальше велел он мне за него покреп че взяться. Взялся, и руки будто прилипли намертво. Потом чувствую — полетели мы. Хорошо летели, лучше, чем на самолете. Тишина, брат, только ветер в ушах зудит. Невысоко летели, я сапогами за березы цеплялся. А ничего — приятно. На берегу, возле Топольков уже, таз и говорит: «Лю бишь кататься, люби и саночки возить». И подались мы вдоль по берегу, рыбак меня заметил, подвез на лодке до города. По том затменье на меня навалилось. Тут, в Топольках уже, я вроде бы женщине ка кой-то находку свою отдал. — И фамилии не спросил? — Я, брат, за угол тогда торопился, жи вот пучило, какая уж тут фамилия! Думаю, найду я ту женщину: заметная она. Не пропадет таз, женщина хорошая. Все будет по уме. Через недельку тут опять появ люсь — за материалами Аветесян послать собирается, водку пить не буду, вместе и поищем. Дождешься меня? — А где я жить буду? — Есть человек, у него и притормозишь. — Если так, дождусь. — Дай пять! — Гаврила протянул Петру корявую свою руку и так они скрепили мужской свой уговор. — Мое слово — же лезо. — Мое тоже. Ахмед с извинительной улыбкой впустил в закуток еще одного посетителя — кря жистого мужчину с заметным животом, он фамильярно похлопал таежного человека по плечу и сел было за их столик, но Гав рила, со смурным и скучающим выражени ем на лице, сказал: — У тебя, Понькин, свои дела, у нас, значит, свои. Понькин не обиделся, мигом переканто вался за соседний столик и погрозил отту да Гавриле пальцем, подмигнувши; — Ты, Гавря, не поднимай хвост-то мор ковный, я про тебя кое-что знаю. — А я тебя не уважаю, Понькин. И отва ли! — Гаврила закачался на стуле, охватил руками щеки и запел: «Цып, цып, цып, мои цыплятки...» Песню он дальше не знал и сильно стукнул себя по лбу кулаком. —
Made with FlippingBook
RkJQdWJsaXNoZXIy MTY3OTQ2