Сибирские огни, 1988, № 11

русской культурой, с русскими духовными основами. Написанные годом-двумя раньше вдали от Родины, в Китае и в Монголии, «Врата в будущее» поражают глубиной пред­ видения. Николай Константинович здесь — словно бы здравствующий наш современник, он участвует в нынешних дискуссиях о судьбах страны и, смеем сказать, гораздо даль­ ше нас заглядывает в будущее... в: ЛИХОЧАСЬЕ сем памятным знаменательные слова Ломоносова об отставлении Академии наук Iот него. «Ярость врагов с робостью друзей состязаются»,— так отвечал Менделеев на вопросы, какой смысл в ярко несправедливом к нему отношении со стороны Петер­ бургской Академии наук! Нечто в том же роде заметил и Пирогов по поводу недобро­ желательного отношения со стороны врачей. В одной из неоконченных повестей Пушкин говорил; «Перед чем ж е я робею?» «Перед недоброжелательностью»,— отвечал русский. — Это черта наших нравов. В народе она выражается насмешкой, а в высшем кругу непониманием и холодностью». Не могу не добавить несколько строк из пушкинского «Путешествия в Арзрум», кото­ рое кончается так: «На столе нашел я русские журналы. Первая статья, мне попавшая­ ся, была разбор одного из моих сочинений. В ней всячески бранили меня за мои стихи. Таково мне было первое приветствие в любезном Отечестве». Так говорит Пушкин. А вот как скорбно поминает Гоголь в своей переписке о несправедливом к Пушки­ ну отношении. «Не будьте похожи на тех святошей, которые желали бы разом уничто­ жить все, что ни есть на свете, видя во всем начало бесовское. Их удел — впадать в самые грубые ошибки. Нечто тому подобное случилось недавно в литературе. Некото­ рые стали печатно объявлять, что Пушкин был деист, а не христианин; точно как будто бы они побывали в душе Пушкина; точно как будто бы Пушкин непрс.менно обязан был в стихах своих говорить о высших догматах христианских, за которые и сам святитель Церкви принимается не иначе, как с великим страхом, приготовя себя к тому глубочайшей святостью своей жизни. По их понятиям, следовало бы все высшее в христианстве облекать в рифмы и сделать из того какие-то стихотворные игрушки. Я не могу даже понять, как могло прийти в ум критику печатно, в виду всех наводить на Пушкина такое обвинение и что сочинения его служат к развращению света, тогда как самой цензуре предписано, в случае если бы смысл такого сочинения не был вполне ясен всем, толковать его в прямую и выгодную для автора сторону, а не в кривую и вредящую ему. Если это поставлено в закон цензуре, безмолвной и безгласной, не име­ ющей даж е возможности оговориться перед публикою, то во сколько раз больше дол­ жна это поставить себе в закон критика, которая может изъясняться и говориться в малейшем действии своем. Публично выставлять нехристианином и даж е противником Христа! Разве это христианское дело? Да и кто же из нас христианин? Этак я могу обвинить самого критика в нехристианстве». О себе Гоголь в авторской исповеди пишет: «Все согласны с тем, что еще ни одна книга не произвела столь разнообразных толков, ьсак «Выбранные места из переписки с друзьями». И что всего замечательней, чего не случалось, может быть, доселе, еще ни в какой литературе, — предметом толков и критик стала не книга, но автор. Подо­ зрительно и недоверчиво разобрано было всякое слово и всяк наперерыв спешил объя­ вить источник, из которого оно произошло. Над живым телом еще живущего человека производилась та страшная анатомия, от которой бросает в холодный пот даж е и того, кто одарен крепким’сложением». Сколько скорби в этих признаниях! Разве не тем же полна трагическая жизнь Лермонтова?.. Разве конец Мусоргского не от тех темных причин? Вспоминаются полные болью слова Врубеля или рассказ Куинджи о том, как злые люди считали, что он вовсе и не Куинджи, но крымский пастух, убивший худо- жн.ика Куинджи. Разве такое злоумышление не есть яркое свидетельство уже отмеченного недобро­ желательства? Чем бы ни объяснять такое темное чувство, все равно никакого разум- ного смысла в нем не найдется. Объяснить ли его только завистью? Но такое объяс-