Сибирские огни, 1988, № 8

Боярин не питал надежды чем-то задобрить или подкупить дьяка и не стремился к этому: Висковатый был неподкупен, и ни серебро, ни шубы, ни соболя не заставили бы его составить для Сицкого чин, которо­ го ИИ он, ни его дочь не заслуживали. Просить дьяка, уповая на его доб­ росердечность, тоже было бесполезно; он не был добрячком. Наоборот был суров и непреклонен, даже беспощаден, особенно в делах службы, потому что стремился быть справедливым, а справедливость — это чаще кнут, чем пряник. Зная все это, Сицкий намерился подойти к дьяку совсем с иной сторо­ ны: соблазнить, подкупить его собственным расположением. Ведь он, Сицкий,— глава особой думы, созданной Иваном при царевичах, и, стало быть, главный опекун, ежели... И дьяк, конечно, как и все иные, не мос- жет не думать об этом и не приискивать себе новой опоры, на случай этого ежели. Что злато, что серебро, что шубы, шелка, бархаты? Для мудрого вся эта рухлядь — ничто! Иное деле — человеческое расположение! Дружбу и участливость не купишь ни за какие деньги. А земное счастье перемен­ чиво: сегодня ты на коне, а завтра сброшен долу, в прах, в гной, и кто тебя поднимет оттуда, как не тот, кто облагодетельствован тобой. Так думал Сицкий, нисколько не сомневаясь, что Висковатый, со своим умом и прозорливостью, не станет пренебрегать его благорасположением. Он был неглуп, Сицкий, и понимал людей, но понимал ровно настолько, на­ сколько понимал самого себя, и потому мерил всех на свой аршин. А той меры, которая могла бы быть приложима к Висковатому, он не знал, и не подозревал даже, что она существует, и не поверил бы в нее, осознай каким-то образом ее истинную величину и сущность, и потому сейчас — с презрением, поняв, что не возьмет дьяка своими ласками, а после — в злорадстве, когда свершится над дьяком лютая воля царя, он будет ду­ мать, что дьяк просто ошалел от свалившегося на него счастья, положив себе слишком высокую меру и слишком высоко оценив себя. Что же обижаешь меня, Иван Михалыч?— Сицкий не стал скры­ вать своего неудовольствия холодным отказом Висковатого. Его малень­ кое, бабье лицо даже слегка ощупло, стянутое, как завязкой, надменно­ обиженными губами. — Да чем же, Василий Андреевич? — Гнушаешься моим приглашением. А я веди с добром к тебе... Не гнушаюсь, Василий Андреевич. Стерегусь... Как бы не сказали ненароком, не к чести твоей, что улащиваешь ты меня. Пошто мне тебя улащивать-то, дьяк Иван? Мы с тобой — как небо и земля! То верно, Василий Андреевич. И вон, у окоёма, земля с небом смыкается, да с виду токмо... А поди на то место, позри — ан и тамо они первозданно разъяты. Из царского шатра высунулся Федька Басманов, властно позвал: — Дьяк Иван! Цесарь кличет! Иван сидел на невысоком лежаке, покрытом белой, татарской выдел­ ки, кошмой, был угрюм, отрешен. Руки, сплетенные на груди, тяжело от­ тягивали ему плечи, и он казался вялым, безвольным, подавленным, по­ корно ждущим чего-то или уже отчаявшимся дождаться. На вошедшего Висковатого не обратил никакого внимания, не глянул, даже не пошеве­ лился,— так и остался сидеть, безвольно, угрюмо сгорбленный, но с на­ пряженно вскинутой головой, которая одна и не покорилась этой тяже­ лой истоме, одолевшей его тело. Перед ним стоял небольшой, низенький столик с круглой столешни­ цей, отделанной тонкими резными пластинами из бивня моржа, на сто­ лешнице— книга, Висковатый знал эту книгу, он и прежде не раз видел ее у Ивана. Это был «Просветитель» Иосифа Санина, знаменитого вождя иосифлян. После священного писания и патерика ' книга неистового во- лоцкого игумена была наиболее читаема и почитаема Иваном. Отсюда, ' П а т е р и к ( о т е ч н и к ) — сборник к тти й русских святых'.