Сибирские огни, 1988, № 8

ВСЕ ОСТАЛОСЬ ВО М Н Е И СО МНОЮ... НАКОПИТЕЛЬ Дом — как чаша. Хотя не грабитель, не профессор каких-то там щей, а трудящийся-потребитель, накопитель завидных вегцей. Превратил разлюли размалину, наторев в чародействе простом, в книги редкие, мебель, машину, в дачу — с финскою банькой притом. И на пляже не загорает, коньяки-лимонады не пьет, а живицу в тайге собирает, а кедровые шишечки бьет. Что кроит он, мечтатель базарный, из семи покупательских шкур?.. В ореоле мечты лучезарной не сияет уже гарнитур. И в глазах намечается вечер... Что корысти в том чаше-дому, если солнце, и звезды, и ветер никогда не присвоить ему. Что корысти в землице дающей, если видится в будущей мгле, что на свет не родился берущий и себя не вернувший земле. СТАРЦЕВА ГРИВА Солнце нынче рублем, а не гривной одаряет с утра небосвод. Но, как память, над Старцевой гривой дым железный клубится, живет. В ней шаманящий шорец над горном... И державное слово-печать: «Чтоб калмыкам ни белым, ни черным ни мечей, ни кольчуг не ковать». Все прошло... Только дым черно-белый кохмбината Кузнецкого дым, задышал над былинкой несмелой, замешал молодое с седым. Чтобы я, со своим интересом в электричках столичных метро по кузнецким катаючись рельсам, про себя усмехался хитро. Чтобы всею закваскою кровной я прочувствовал: для меня волей сердца и Ставки Верховной выплавлялась в мартенах броня. Чтобы ходкая, как поговорка, защитив от Берлина Берлин, легендарная «тридцатьчетверка» не терялась в просторах былин. Чтоб, когда вдруг притихший ученый наконечник копья находил, мне навеивал дым бело-черный ржанье конское, звоны удил... Мы живем до обидного мало без разбитых носов и коленей. Мы живем, как бы нас ни ломало, в ожидании счастливых мгновений. Кто-то рад долгожданной игрушке. Кто-то — камню в четыре карата. Кто-то — простенькой побрякушке,— да и то пострадала зарплата.