Сибирские огни, 1988, № 8

Висковатый смолк, но по его неспокойному дыханию чувствовалось, что он не выговорился, и правда, подождав немного, он снова заговорил: — Мы не должны допустить, чтобы он обратил нас в безликих рабов, и сами — из-за страха ли, из корысти — не должны становиться ими. Ради него самого же, ради дела, которое он почал. А також еьде и пото­ му, что в нашем лице впервые дозволено думать рабам, думать наравне с вельможными, а то и мимо них. И мы должны доказать, что может служить отечеству не токмо горбом, но и разумом. — А сам-то он, неужто не разумеет сего? — сказал Васильев с удив­ лением и горечью. — Разумеет и он,— уныло вздохнул Висковатый.— Все он разумеет. Токмо разум его... Он будто по малой части от многих и разных людей собран и совокуплен в нем, и как многие разные люди николиже не бы­ вают в едином согласии, так и разум его... Всё в дем разлад, противуре- чия, мятеж. За что нынче воздает, за то завтра опалы жди, что нынче прославляет, то завтра хулит, и наоборот. И как супротив сего стоять — не ведаю, а стоять надобно. — А и устоим ли? Многие ли устоят? Сам-то ты устоишь? — прямо, но мягко спросил Васильев. — Не знаю. — Вот! Коли уж ты не знаешь, что же про меня говорить? Я и в доб- рые-то времена ему слова поперек сказать не смел, а нынче так и подав­ но... Суди меня, Иван Михалыч, презирай, а я сразу сознаюсь тебе: не гожусь я для такового... Не та во мне душа. — Никто из нас не может быть другому судьей. Судьей нам будет всевышний да совесть наша. Глубокой ранью, задолго до рассвета, тяжелый, настойчивый стук в ворота побудил на подворье у Висковатого всю челядь. Всполошился дворовый люд, да и как не всполошиться: хозяин их был слишком высок, чтоб его почем зря тревожили среди ночи. Стало быть, нужда в нем великая, раз тревожат,— не иначе! Стряслось что-то! А может, беда пришла? Она чаще всего и приходит в такую пору. Хозяин их высок, а гроза-то, известно, и бьет по высокому дереву. Сколько уж таких гроз пронеслось — кто на Москве не знает об этом?! И кто не знает, что гро­ за эта, ударив в дерево, часто губит с ним вместе и то, что вокруг него. Разразись над дьяком гроза, и челядных его ждала бы суровая участь: самым верным и преданным — единая чаша с хозяином, остальным как будто бы благо — свобода (по старинному правилу слугам опальных дарили свободу!), только свобода-то эта была горше самой лихой каба­ лы. Неприкаянная, холодная и голодная была эта свобода, ибо на новую службу в другие дворы поступать таковым возбранялось. Потому-то и всполошился люд на подворье у дьяка, всех охватила тревога. К воротам вышел дьяческий сенной. Воротился почти бегом, торо­ пливо вынул из светца лучину, пошел наверх — в горницу. На пороге столкнулся с самим дьяком. — Батюшка, Иван Михалыч, пробудился и ты? — сказал он с тре­ вожной задышкой.— Царской посланец у ворот, батюшка... Ох, свирепое грохотание учинил! Велит впускать в подворье. — Впусти. Скажи, сейчас выйду. — Гораздо, батюшка... Как велишь.— Сенной чуть помедлил, скорбно заглянув Висковатому в глаза, тихо спросил: — Беда, батюшка? — Не тревожься. И иных уйми. Сию беду мы дальше крыльца не пустим. Висковатый оделся, вышел на крыльцо. Сенной светил ему фонарем^. У крыльца Висковатого ждал все тот же дворцовый стряпчий, который намедни приезжал к нему в приказ. — Ну, Иван Михайлов, любит же тебя государь! — воскликнул он с