Сибирские огни, 1988, № 8

ния, а он разумно и счастливо пользовался этим. Теперь в центре — он! Нет больше Оболенских, дерущихся за власть с Шуйскими, и Шуйских, вырывающих ее у Вельских, теперь есть он — государь всея Руси, а вокруг, как войско при осаде,— они: Шуйские, Вельские, Ростовские, Оболенские и — всея Русь, потому что и она тоже не хотела поступаться своим вековечным, привычным, обжиты.м, и она не хотела идти за ним туда, куда он тащил ее. Она ждала от него добродетели, благ, защиты, милости, а дождалась совсем иного... И если она въяве еще молилась на него, то только оттого, что втайне уже начинала проклинать. И он, дол­ жно быть, чуял это, чуял своим неистовым сердцем, поднявшим его против всех и всего, и понимал, что дальше будет еще трудней, еще упорней будет сопротивление, еще ожесточенней борьба, и кровь, кровь, кровь, от которой содрогнется и он сам. И думал Мстиславский, наблю­ дая за ним, что он тоже отступится, отступится, потому что одно дело посадить в темницу своего первобоярина и вздернуть на виселицу како­ го-то дерзкого бунтовщика Ивашку Матренина, другое — схватиться со всем боярством, рубануть по суку, на котором держишься сам, а потом — встать лицом к лицу с сотней тысяч таких Ивашек, обездоленных, го­ лодных, яростных, злобных, разуверившихся, и не накормить их, не об­ лагодетельствовать, а таких же голодных и обездоленных повести за со­ бой (не погнать — повести!) — через новые беды и лишения к еще боль­ шим бедам и лишениям. Только безумец мог не отступиться перед таким! А он не был безум­ цем. Велика была сила его страсти, но разум был сильней. Он был са­ мой большой его силой и самой большой его слабостью, самым уязвимым его местом — и для других, и для себя самого. Разум, разум должен был остановить его! На это уповал Мстислав­ ский! Ведь не обдумав и не взвесив все до ничтожнейших мелочей, он не решился бы на такой шаг, но тем более не мог он пойти на такое, когда б обдумал все и увидел, на что идет. Это был круг, замкнутый круг, который не удалось разорвать Мстиславскому самому, и он думал, что бессилен будет сделать это и Иван. Он хотел этого, ждал, ждал с тем ублюдским чувством мстящего злорадства, за которое всегда презирал других и за что точно так же стал презирать себя, но победить, заглу­ шить его в себе не мог — оно несло ему облегчение и — странно! — воз­ рождало в нем угнетенный дух. Через презрение к самому себе, через ничтожнейшее чувство тайно ожидаемой радости — не за свое превосход­ ство, а за чужое бессилие,— к нему возвращалось его прежнее, сокро­ венное, и он чувствовал, что ни от чего не отказался, ни от чего не от­ рекся, не отступился, и всю жизнь, до самых последних своих дней, бу­ дет носить это в себе, и оно будет и его гордостью, и позором, и болью, и всю жизнь он будет врагом Ивана, бессильным, тайным, ничтожным, но — врагом, и всю жизнь, всегда будет ждать и тайно и зло радоваться всему, что низведет того до него самого. Когда Иван неожиданно для всех выпустил из темницы Вельского, Мстиславский, менее других удивившийся этому, но как нельзя лучше утвердившийся в своих мыслях, на следующий же день отправился к пожалованному спальнику. Отправился не таясь, открыто, да и зачем ему было таиться теперь-то, если он приезжал к нему даже в тюрьму, когда во время полоцкого похода оставался в Москве на главенстве, дважды приезжал, хотя вряд ли сознавал, зачем делал это тогда и де­ лает сейчас. Что-то подталкивало его, и тогда и сейчас, какие-то чувства требовали выхода, выхода немедленного, и он не стал сдерживать и.х. Когда он раздумывал над тем, каким будет первый шаг Иванова от­ ступления, то всегда приходил к одному — к тому, что этим шагом будет освобождение Вельского. И .вот это случилось, сталось,-— и он дал волю своим чувствам.