Сибирские огни, 1988, № 8

и здесь же, здесь, в соседстве бритых лам, В селенье, исчвзаюнгем бесследно, По воскресеньям православный храм Рассеянно подьемлет голое медный! Но хиьцно полноводная реьга Кусает берег, дни жестоко числит, И горестно мы наблюдаем, как Строения размытые повисли». И через сколько-то летяьцих лет — Ни россиян, ни дач, ни храма — нет! И только память обо веем об этом, Да двадцать строк, оставленных поэтом... * * * Глаз таких черных, ресниц такМ длинных Не было в песнях моих, Лиьнь из преданий Востока старинных Знаю и помню о них. И сколько раз, томясь без сна, Я думал, скрытый тяжкой мглою. Что ты, последняя яойна, Грозой промчишься над землею. Отгромыхает краткий гром. Чтоб никогда не рявкать больше, И небо в блеске голубом Над горестной повиснет Польшей. Не уцелеем только мы, — Раздавит первых взрыв великий!.. И утвердительно из тьмы Мигали пушечные блнки. Предчувствия и разум наш. Догадки ваши вздорней сплетни: Живет же этот карандаш В руке пятидесятилетней! Я не под маленьким холмом, Где на кресте исчезло имя, И более ужасный гром Уже рокочет над другими! Скрежещет гусеничный ход Тяжелой танковой колонны И глушит, как к в давний год, И возглас мужества и стоны... В царственных взлетах, в покорном паденье — Пение вечных имен... «В пурпур красавицу эту оденьте!» Кто это! — царь Соломон. В молниях славы, как в кликах орлиных, Царь. В серебре борода. Глаз таких черных, ресниц таких длинных Он не видал никогда. Мудрость, светильник, не гаснущий в мифе, Мощь, победитель царей, Он изменил бы с тобой Суламифи, — Лучшей подруге своей. Ибо клялись на своих окаринах Сердцу царя соловь>и: «Глаз таких черных, ресниц таких длинных Не было...» Только твои! ПОТОМКУ Иногда я думаю о том. На сто лет вперед перелетая. Как, раскрыв многоречивый том «Наша эмиграция в Китае», О судьбе изгнанников печальной Юноша задумается дальний. На мгновенье встретятся глаза Сущего и бывшего: котомок. Страннических посохов стезя... Скажет, соболезнуя, потомок: — Горек путь, подслеповат маяк. Душно вашу постигать истому. Почему ж упорствовали так. Не вернулись к очагу родному! Где-то упомянут, со страницы Встану. Подниму ресницы: ПАМЯТЬ Тревожат сердце городов Полузабытые названья: Пржемышль, Казимерж, Развадов, Бои на Висле и на Сане.» Не там лн, с сумкой полевой С еще не выгоревшим блеском. Бродил я, юный и живой. По пахотам и перелескам! И отзвук в сердце не умолк Тех дней, когда с отвагой дерзкой Одиннадцатый гренадерский Шел в бой Фанагорийский полк! И я кричал и цепи вел В пространствах грозных, беспредельных, А далеко белел костел. Весь в круглых облачках шрапнельных... А после — дымный был бивак. Костры пожарищами тлели, И сон, отдохновенья мрак. Души касался еле-еле. «Не суди. Из твоего окна Не открыты канувшие дали. Годы смыли их до волокна. Их до сокровеннейшего дна Трупами казненных закидали! Лишь до тла наш корень истребя, Грозные отцы твон и деды Сами отказались от себя, И тогда поднялся ты, последыш! Вырос ты без тюрем и без стен. Чей кнрпнч свинцом исковыряли. В наше время не сдавались в плен. Потому что в плен тогда не брали!» И, не бывший в яростном бою. Не ступавший той тропой неверной. Он усмешкой встретит речь мою. Недоверчиво-высокомерной. Не поняв друг в друге ни аза. Холодно разъединим глаза. И опять — года, года, года. До трубы Последнего Суда!