Сибирские огни, 1988, № 8

Отступиться он не мог; слишком прочно и глубоко укоренилась в нем эта дерзновенная мысль, ставшая не просто его поводырем, ставшая его сутью, смыслом его жизни — единственным смыслом. Он не готовил себя в венценосцы, но знал, что, если московский престол будет добыт его руками, ему воздастся вовеки, и это значило для него гораздо больше, чем царский венец. Ради этого стоило жить, и от этого трудно было от­ ступиться. Но когда пришла пора действовать, когда нужно было реши­ тельно и твердо положить на чашу весов это, единственное и действи­ тельно самое весомое, он вдруг понял, что внутренне не готов к этому, несмотря на то, что готовил себя всю свою сознательную жизнь. И был то опять же не страх, не безволие, а что-то такое, что давно зародилось и вызрело в нем незаметно для него самого, для его чувств, для его соз­ нания,— может быть, это снова был плод его ума, но уже ущербный, нежизнеспособный плод, который, разлагаясь, отравлял в нем все жизне­ способное, лишая его крепкой внутренней силы. И он стал ждать. Не выжидать уже, как прежде, а ждать, ждать чего-то в самом себе — то ли зарождения той внутренней силы, которая помогла бы одолеть теперь уже самого себя, то ли наоборот — чего-то такого, что заставило бы отречься от всего, на что толкнул разум. И он ждал, а ожидание принесло окончательный разлад с самим собой, и на­ стоящий страх, и гнетущее отчаянье. Он понимал: если не начнет действовать без промедления, то прощай его мечта о торжестве Гедиминовичей,— и это усиливало отчаянье, усили­ вало ту болезненную слабость духа, которую он неожиданно обнаружил в самом себе. Да, это были растерянность и смятение, перешедшие в отчаянье, но не страх, потому что страх парализует не только волю, он парализует разум, он делает человека беспомощным, жалким, мечущимся, как за­ травленный зверь, а Мстиславский вовсе не был таким. Он оставался и теперь все тем же Мстиславским, каким его всегда привыкли видеть, и разум его продолжал работать все так же трезво, четко, целеустрем­ ленно. Он даже продолжал наблюдать за Иваном, как и прежде при­ стально и ревниво, и чувствовал, улавливал в нем тоже какую-то стран­ ность, необычность, словно и в его душе совершалась какая-то мучитель­ ная борьба, лишавшая его уверенности, решительности... Вместо того, чтобы действовать---решительно, твердо и открыто, не таясь, как таи­ лись вокруг него другие, как таился сам Мстиславский,— действовать с мечом в руках, как и подобало государю, считавшему себя правым в де­ лах и задумах своих, он почему-то медлил, таился, выжидал. Мстислав­ ский не понимал этого, но и понимал — через самого себя, обращая взор в собственную душу,— понимал, что Иван тоже слаб и недостаточно смел. Его замыслы и намерения были куда смелей его личной смелости, и человеческое в нем было совсем не таким, каким было царское, но в нем была страсть, неведомая Мстиславскому, и эта страсть заменяла ему и духовную силу и смелость: она была неукротима, яростна, неисто­ ва, но— странно! — не бездумна, не опрометчива. Какой-то тайной связью соединялась она с его разумом, и было жутко, когда они начина­ ли действовать сообща. Казалось, и теперь (особенно теперь!), в минуту серьезной опасно­ сти, нависщей над ним, из него выметнется это всесокрущающее неистов­ ство, возмездное и мстящее, жестокое и беспощадное, и только злой помин останется от всего, что сейчас обступило его. Но нет, не прорвало его душу это яростное неистовство. Удержал он его в себе. Усмирил. Мо­ жет, удавил, сам страшась его,— его опустошающей, мертвящей силы, а может, видел и знал, что теперь уже недостаточно одной только страсти и что она не испугает, не сокрушит его врагов, потому что уж слишком хорошо узнали они его и слишком много их было теперь... Слишком мно­ го! Нужна была сила, чтоб одолеть их, надежная, крепкая сила, а силы- то этой у него и не было. У него ее не было и раньше, но раньше все бы­ ло шначе: раньше он не стоял’ в центре’ борьбы и не с ним дрались име­ нитые за власть. Они дрались друг с другом, не обращая на него внима- 14