Сибирские огни, 1988, № 8

занял место». На мгновение ему почуди­ лось, что неограниченной свободой облада­ ют люди в черном, но нет, они арестовыва­ ли друг друга о неменьшим успехом. Человек долго метался по этому эшело­ ну власти, не решаясь сесть в кресло маши­ ниста, но все же сел, «насторожил Рукоят­ ку Бдительности» и некоторое время чувст­ вовал себя в безопасности, «хотя и вел по­ езд спиной вперед». Но вскоре он убедил­ ся, что аресту подлежат и машинисты. «И подчинение, и власть теперь были ему одинаково ненавистны». И лишь в конце пути, уже на станции прибытия, человек находит то, что ему нужно: он надевает себе наручники, «широ­ ко вздыхает и ставит ногу на перрон». Это какая-то очень черно-белая вещь (не контрастная, нет, белого цвета очень мало, зато черный представлен всеми трид­ цатью шестью оттенками). Черно-белое, не­ мое, да еще и замедленное кино о чем-то очень важном, в которое вглядываешься, пытаясь разгадать этот предельно конкрет­ ный, но непривычный киноязык, и иногда уже кажется, вот она, разгадка, но мгнове­ ние — и надежда рассеивается. Но уверенность, что этот странный мир существует, что-то говорит на своем непонят­ ном языке, уверенность эта остается, и все кажется, стоит еще раз поднести к глазам страницу, внимательно вглядеться в эти т я ­ гучие движения, в их мучительную немоту, и подсознанию откроется какая-то истина, настолько важная, что без нее — нельзя. А для расшифровки автор прилагает и ключик: в середине всего этого кошмара че­ ловек спит и видит сон. Снится ему тюрьма. Ведь «именно в тюрьме преступник ищет избавления от раскаяния». Следовательно, «тюрьма аморальна не потому, что лишает человека свободы, а по­ тому, что лишает его мук совести». Но доб­ ровольная несвобода, сознательное рабство аморальны вдвойне,— почему же человек выбирает их, да еще со вздохом облегче­ ния? Под давлением обстоятельств? Д а нет, не только — тут сложнее. Три имени сразу же всплывают в памяти. Все это — вопросы, мучившие Достоевского, но Иванченко, похоже, воспринял их от ве­ ликого романиста не напрямую, слишком явственно ощутимо в его прозе присутствие Набокова, перекличка с ним и даж е поле­ мика, а мнимая реальность этого странного мира явно сконструирована по законам, о т­ крытым Кафкой. У нас почему-то принято извиняться, ес­ ли ненароком упомянешь имя классика р я­ дом с фамилией живущего ныне литератора. Не вижу в этом необходимости. Ни хуже, ни лучше они оба от этого не станут, все- таки это разбор, а не отчетный доклад. З а ­ то можно рассмотреть проблему в ее под­ линном масштабе. Так вот, выстраивая ряд: Достоевский, Кафка, Набоков, Иванченко, я привожу пер­ вые три имени потому, что все они очень уж весомо высказались на интересующую нас тему, и я не вижу причины, почему бы в разговоре о ней не учитывать их мнения. «Приглашение на казнь» Н абокова— это, собственно, развернутое осмысление притчи Кафки о человеке, который не вошел в ох­ раняемую дверь, а потом оказалось, что это была единственная дверь, предназначенная 6 Сибирские огни № 8 именно для него. Набоковский герой вино­ вен лишь в том, что поверил на слово своим охранникам, он испытывает потрясение от осознания той простой мысли, что свобода его зависит только от него самого. Явный контраст налицо: герои Набокова и Кафки пребывали в рабстве бессознатель­ но, герой Иванченко надевает себе наручни­ ки по доброй воле. Там открытием была свобода, здесь добровольное рабство вызы­ вает облегченный вздох. Но без Достоевского все же не до конца понятно, без его Великого Инквизитора, ут­ верждавшего, что человек слаб, и ему тя ­ жек груз личной ответственности. Вот это, видимо, и есть причина: слишком уж велика была «разница давлений между внутренней и внешней свободой». Д а и так ли уж редко это случается? Мы слишком хорошо затвердили фразу о том, что «свобода — это осознанная необходи­ мость», и слишком часто употребляем ее к месту и не к месту. А всегда ли смотрим, что стоит за необходимостью? Может, это и не необходимость вовсе, а прихоть чья-то? Или просто наша лень? А мы сразу же при­ знаем себя несвободными и еще облегченно вздыхаем, радуясь, что подвели теоретиче­ скую базу под собственную скованность. Стоп! Но это ведь опять та же самая проблема. Только Иванченко вышел на нее с противоположной стороны. Вопрос: куда идти и чем руководствоваться? — его герой решил принципиально по-иному. Он самому себе боялся поверить. Нет, видно, никуда нам от этого не уйти. Будем разбираться в этих вариациях на те­ му. Если слишком рьяно развивать какую- нибудь идею, ее очень легко довести до аб­ сурда. Герои рассказов Александра Верни­ кова доводят до абсурда принцип следова­ ния самому себе. Они во всем полагаются только на собственые ощущения, совершен­ но не контролируемые разумом. Их гипер­ трофированное «Я» не желает ничего знать, кроме единственной проблемы «Я и Мир». Все, что мешает «сливаться с Миром», по их мнению, должно устраняться любыми пу­ тям и— вплоть до убийства. Причем, это убийств .0 даж е и замечено-то не будет — как нечто совершенно несущественное. Жаль, не ясно, апология это, инвектива или просто озорство,— оба рассказа написа­ ны в исключительно нейтральных тонах, не позволяющих делать выводы. Но есть и откровенное озорство. Вот, на­ пример, «Без названия» Андрея Громова. Я уж заранее прошу прощения за то, что ограничусь цитатой: «И шел дождь. Некий мужчина гулял, быть может, перехо.дил мост... Как вдруг! Тотчас и вас, читатель, осеняет мысль о не­ коем двойнике, о некоем разительном сход­ стве... Но — увы! Не было при нем ни вед­ ра, ни корзины... Как звать его — и это оста­ лось нам неизвестным. Не переставая, ко­ торый день уже « ад городом шел дождь... Не было при нем такж е и ящика для ин­ струментов, картуза, сапог, выцветшего плаща, тем более пил, мотков проволоки, топора, стремянки, иных приспособлений... А в комнатах напротив не оказалось чер­ нил, не было их и во всем доме... — Пустота! — «абычась, изрек незнако­ мец.— Верней, запустеьше».