Сибирские огни, 1988, № 8

шать те же проблемы,— он воспринимает открывающиеся ему истины, как и подобает мудрецу, спокойно, без надрыва и истерики. Стремление обрести новую точку отсчета в воззрениях на жизнь характерно для мно­ гих произведений номера, только выражает­ ся это в самых разнообразных, подчас при­ чудливых формах. «В поисках ближнего» Андрея Матвеева с первого взгляда напоминает гигантский путеводитель по именам, определяющим искания современной молодежи. Разбросанный по тексту набО'р автори­ тетов столь представителен, что Булгаков и Стругацкие на этом фоне выглядят какими- то чересчур уж демократичными, недоста­ точно рафинированными. Здесь намеки на Воннегута, параллели с Фришем, ассоциа­ ции с Голдингом, здесь Набоков и Толкин, Кэндзибуро Оэ, Кен Киси и Петер Хандке (транскрипция имен авторская). Все это перемежается с Конфуцием, Оруэллом, Мэнсоном, Шамбалой, институ­ том средневековых бардов и представляется такой невообразимой мешаниной, что начи­ нает закрадываться подозрение: а ну, как это — бред или, во всяком случае, просто неумная шутка,— мало ли, номер все-таки экспериментальный, могли, поди, они доста­ вить себе такое удовольствие. Представьте себе поток сознания литера­ тора, сидящего за пишущей машинкой и размышляющего, с чего бы ему начать. Причем, литератора, отлично знающего це­ ну своему творчеству, заранее убежденного, что «все это — бумага», т. е. не имеет почти никакого смысла. Представили? Вот это как раз и будет сюжет повести «В поисках ближнего». А фабулой служат обрывки воспоминаний: ленинградский рок-фестиваль, поездка со второй женой по пушкинским местам, ин­ тервью с Борисом Гребенщиковым. Если после этого открытия не отбрасы­ вать журнал в сторону, а продолжать вчи­ тываться, то постепенно начинает вырисо­ вываться какой-то центр, смысл, обрывки связываются незримыми, но явно ощутимы­ ми ассоциациями, и исподволь возникает все же что-то более или менее единое. И тогда оказывается, что все эти имена и события были необходимы автору, входили в его задачу: нарисовать грандиозную био­ графию души, во всех подробностях пока­ зать, как человек стал тем, кто он сейчас есть, что повлияло на него, сделало его т а ­ ким. Роясь в именах и ассоциациях, автор вспоминает, когда он впервые понял, что напишет эту книгу, когда созрел для нее. Вспоминает, двигаясь от конца к началу через все промежуточные станции, пока не приходит к первооснове, первотолчку, кото­ рый еще раз объясняет, зачем надо было идти таким кружным путем. Собственно, основа предельно проста, это известные слова Гессе: «Раз уж имел я счастье при­ надлежать к братству и быть одним из участников того единственного в своем роде странствия, которое во время оно на Диво всем явило свой мгновенный свет, я собираю всю свою решимость' для попытки описать это неслыханное странствие...». Вот Матвеев и описал свое странствие, пытаясь передать ценность пережитых им моментов откровения. Но не только. Я спер­ ва не понял причину и смысл появления в авторском потоке сознания еще и лириче­ ского героя, списав это на стремление пе­ реплюнуть Джойса в замысловатости. Но причина, видимо, в другом. Матвееву мало отображения своего личного странствия, он претендует на хронику странствия всего братства, есть у него и эта цель: «отыскать утерянную отмычку к дверям моего поко­ ления». А о т м ы ч к у э т у а в т о р (и л и л и р и ч е с к и й г е р о й ) ВИДИТ в п о д к л ю ч е н и и к и з л у ч а ю щ е м у с в е т и с к у с с т в у д ж а з а и л и л ю б о м у д р у г о м у и с к у с с т в у , н о им е’н н о к а к « м е т о д у у с о в е р ­ ш е н с т в о в а т ь с е б я » . И вывод из повести следует все тот же: иди к свету, раскрывай в себе человека, ибо это и есть единственная цель. Странно, три таких разных произведения, а выводы близки. Почему же все эти авто­ ры, каждый на своем материале, пользуясь своими художественными средствами, раз­ ными дорогами вновь и вновь упорно выхо­ дят к одной и той же проблеме, упираются в один и тот же, главный вопрос? Все дело, наверное, в том, что этот воп­ рос ДЛЯ них, действительно, главный,— настолько, что нельзя двигаться дальше, пока не определишь свое к нему отношение. Вон рассказ Олега Хандуся «Он был мой самый лучший друг» построен на афганском материале. Казалось бы, какая связь, уж там-то совсем другие проблемы, но и в этом жестком, предельно откровенном рассказе героям приходится делать аналогичный вы­ бор. Так что, спросит читатель, они все, что ли, об одном и том же пишут? Д а нет, вот, кажется, повесть Александра Иванченко «Техника безопасности» о другом. Во вся­ ком случае, сделана совсем по-другому. Тугое, томительно тянущееся время, как в замедленном кино — почти физиче­ ски ощутимая при чтении вязкость останавливающегося времени, продираться через нее все равно, что в воде бежать. Этой замедленностью и нагнетается атмос­ фера душного кошмара. Человек здесь уязвим, беззащитен, никакого спасения нет и быть не может, есть только страх, живот­ ный страх, заполняющий все сознание, да жалкие обрывки мыслей; лишь бы не сей­ час, не в эту секунду! Но за этой секундой приходит другая, и снова лихорадочно мечутся мысли в голове человека, едущего «а поезде, и совершенно не ясно, почему он так боится. Нам не дано этого узнать: ведь тот странный мир под­ властен иной, не понятной нам логике. Полная тишина, ни одного слова никто не произносит. Какие-то люди в черной одеж ­ де молча арестовывают пассажиров и уво­ дят куда-то, а те, так же безмолвно, равно­ душно подчиняются. Понять другого человека в этом мире не­ возможно, не встав на его место, и человек (его никак не зовут, просто человек, даже не с большой буквы), человек меняет маски, пытаясь обрести чувство безопасности. Он принял условия игры, «вошел в свое купе и