Сибирские огни, 1988, № 8

в самого себя, в свои скромные возможности раскрыть, обрести этот смысл. Конфликт здесь между глубоким, страстным желани­ ем найти точку опоры в этом мире и сомни­ тельностью лиэбой попытки достичь этого. Но надежда все же не покидает Валенти­ на, она-то и есть та одна-единственная ниточка, «та прекрасная тайна, которая одна делает нашу жизнь такой дорогой и необходимой нам». И ведь вот парадокс: когда возникла не­ обходимость вмешаться в судьбу брата, «а вместе с ним, может быть, и всего чело­ вечества», Валентин пошел на смерть, почти не задумываясь: «Он вполне сознавал неисполнимость, безумность своего намере­ ния... Но он не мог, не способен был оста­ ваться в стороне». Такой конец сперва кажется каким-то не очень убедительным, натянутым, но по трез­ вом размышлении приходишь к выводу, что в нем есть своя логика. Человек, мучительно переживший отсутствие твердой почвы под ногами, с облегчением обретает веру, пока­ завшуюся ему истинной, и идет до конца, если, конечно, искания его были искренни и цинизм не разъел душу до основания. Что делать человеку, когда жизнь его не одухотворена никакой идеей, старые кумиры превратились в идолов, а новых еще нет, когда человек оставлен один на один с веч­ ностью и ворохом своих проблем, до кото­ рых вечности нет никакого дела, когда са­ мому приходится увязывать концы с нача­ лами, а мозг человеческий не в силах вме­ стить весь этот хаос, все эти немыслимые противоречия, да еще и нет надежной ни­ точки, которая вывела бы к истине? Что делать, когда нет веры, а есть лишь смутное ощущение, что человеком оставаться все же надо? Пожалуй, выход один: довериться этому ощущению. Довериться, не обращая внимания на услужливые доводы рассудка о том, что человечность всяк понимает по- своему. Рассудок тоже не стоит обожествлять, им надо владеть, а не ему во всем слепо под­ чиняться. Там же, где рассудок оказывает­ ся бессильным, человеку приходится пола­ гаться на непознанную пока глубинную че­ ловеческую сущность, ту трудноопредели­ мую словами силу человечности, руководст­ вуясь которой, можно перейти бездонные пропасти антиномий, не рискуя впасть в полный релятивизм... С повестью Крашенинникова в своей главной мысли очень созвучен рассказ или, скорее, небольшая повесть Владимира Пи- рожникова «Пять тысяч слов». На обшем фоне разгула модернизма она выделяется тем, что написана вполне реали­ стически, так что приверженцы этого мето­ да, читая журнал, могут отдохнуть тут ду­ шой и глазом. Некоторых, правда, может немного смутить время и место действия. Дело в том, что это — лирическое повест­ вование о последних днях жизни историка Сыма Цяня, жившего во втором веке до нашей эры. Но проблемы предельно совре­ менные. ■Почему их нужно ставить именно на т а ­ ком материале? Ну, во-первых, а почему бы и нет?! А во-вторых... Да, впрочем, «во-вто- ры?;» и не требуется, достаточно этого, на МОЙ! взгляд, весьма убедительного довода. Что ж тут сделаешь, если отца китайской истории волновали вопросы, актуальные и сегодня? Уже на склоне лет, написав свой главный труд, прославивший его имя в ве­ ках Сыма Цянь, по гипотезе автора, вновь и вновь возвращался к противоречию между «малым знанием и великим» и никак не мог сформулировать свое отношение к это­ му противоречию. Он знал: есть малые прикладные истины — однодневки, и есть мудрость древних, мудрость ста философских школ, в част­ ности, великое учение даосов о том, что любая истина относительна, сторонником которого был Сыма Цянь. Его огорчало то, что люди, в большинст­ ве своем, недальновидны, слепо верят авто­ ритетам и не могут видеть вещь в ее един­ стве, довольствуются малым знанием, не желая признавать великого. «Стоило ему, придворному историографу, назвать силу силой, как те, кто внимал ему, переставали видеть в силе слабость». А ведь назавтра эта слабость могла выступить на передний план, и отношение к ней — как к силе — принесло бы великие бедствия. Особенно удручало великого историка, что один лишь поверхностный смысл явлений видели и правители его страны, в том числе, теперешний император У Ди. Сыма Цяню так и не удалось донести до него всей глубины человеческой мудрости. Но больше всего тяготило душу историо­ графа даж е не это, а то, что он сам, обладая великим знанием и прекрасно понимая всю тщетность собственных поступков, все же вновь и вновь вступал в спор с императором, рискуя жизнью. Впрочем, так поступал не он один, даж е великий Л ао Цзы, учивший: «Знающий не доказывает, доказывающий не знает», перед. смертью вдруг написал книгу «Дао дэ цзин» в пять тысяч слов, в которой и доказывал, и вступал в борьбу вопреки своему же учению. И лишь тогда обрел покой Сыма Цянь, когда сумел облечь свою мысль в слова: «Желание добра, живущее в человеческом сердце, оказывается сильнее горькой муд­ рости, в соответствии с которой самым пра­ вильным способом жить оказывается недея­ ние. Человек, покуда он жив, не может не действовать, даже зная, что все его средст­ ва, будучи несовершенными, не ведут к успеху... Воистину велик тот, кто, имея лишь тупой резец и кривой молоток, муже­ ственно пробивается сквозь каменную твердь к сердцевине мироздания». Нет, это вовсе не попытка спрятаться от современности в глубинах истории, не уход в сторону. Скорее уж, взгляд со стороны, в данном случае, со стороны Востока, но именно потому, что иногда со стороны ока­ зывается виднее. В то же время и от соблазна осовреме­ нить своих героев автор удержался, сумев сохранить ощущение достоверности, на­ сколько это вообще возможно при описании событий более чем двухтысячелетней д ав ­ ности. Основное внимание он сосредоточил на духовном мире великого историка, его отношениях со своим временем и вечными истинами. Надо сказать, Сыма Цянь в изображении Пирожникова выглядит намного симпатич­ нее современных героев, вынужденных ре