Сибирские огни, 1988, № 7

семье, как говорится, не без урода. Предательство ппедательство и умаляло заслуг отца. Однако, может быть, как раз Р зародило в душе Ефросиньи того самого червячка^ М ^ от другой причины: сам Петр Пронскии, „ пеовых долго служил Ивану, и служил на высоких службах воеводах, и головой в царском стану... В удел шел неохот У уделе менее почетна, чем царская,— но, придя, служил ревност о, д ■ же взялся помогать Ефросинье в ее кознованиях против Ивана. Помогал не для вида — по-настоящему помогал, рискуя головой, но Ефросинью и это не убеждало. У нее было свое объяснение поведению 1 (ронского: ей казалось, что он просто мстит Ивану, мстит за то, что тот отдал его в удел, а истинной, глубинной ненависти к нему в нем нет. Нет. Стоит Ивану забрать его назад, и он станет служить ему еще ревностней, еще истовей, и не от любви, что было бы простительно, а из благодарности и из-за этой своей тайной вины перед ним. Так думала Ефросинья и червячок оставался. Всякий раз, как толь­ ко она затевала какую-нибудь очередную крамолу и намерялась при­ влечь Пронского, червячок этот начинал шевелиться в ней, но обойтись без своего первого боярина она не могла, да и слишком далеко уже все зашло, чтоб поворачивать вспять. С этого она и начала разговор с Пронским. — Думала я туто, князь, об одном деле,— сказала она ему с при­ творной удрученностью,— тебя собралась привлечь... Да нашло на меня сомнение: идти ли тебе со мною и далее? Идти ли, княже? Мне, знамо, терять нечего, а ты еще можешь поворотить назад. Они сидели в брусяной палате, где Ефросинья в обычай принимала своих бояр и дьяков, приходивших к ней с докладами, и потому как буд­ то не таились. Даже золоченые двери между палатой и белыми сенями были отворены настежь. Но в этой-то открытости, явности и состояла хитрость утайки. Уединись она с Пронским где-нибудь у себя в покоях, и уже на другой день начали бы шептаться об этом по всему дворцу, а затем и по всей Старице. С каждым днем Ефросинье становилось все трудней сохранять свои тайны, вот и шла она на всякие ухищрения, от­ водила глаза, обманывала уши... — Поворотить, тетушка, не велика нужа,— бесстрастно проговорил Пронский.— Знать бы токмо, где зад, а где перед? — Лукавишь, князь. Таковые разговоры от лукавого. — То ты лукавишь, тетушка, а я искрен. Ей-ей! Истинно: где тот зад? Коли знаешь, поведай, а я рассужу: поворотить мне назад иль идти за тобою далее? — Они в тебе, те перед и зад, в твоей душе! — властно и недовольно возвысила голос Ефросинья, как будто обвиняла Пронского в чем-то. — Так бы и спрашивала: что в моей душе, коль усомнилась в ней? — с прежней невозмутимостью сказал Пронский, глядя, как в сени осто­ рожно, воровато вошел Владимир. Не заметив поначалу, что противо­ положная дверь в палату открыта, он уже было двинулся, крадучись, дальше, и вдруг — будто наступил на что-то острое, вытянулся, замер. Пронский и Ефросинья в четыре глаза смотрели на него. С трудом одолев растерянность, Владимир медленно, валко — от схлынувшей в ноги оторопи — вошел в палату и остановился у порога, явно не зная, как повести себя и что сказать. — Ужли ищешь кого, князь? — участливо, снисходительно спросила Ефросинья.— Не меня ли? — Ах матушка, да пошто мне тебя искать? — неожиданно вспылил Владимир. Снисходительность матери только сильней унижала его.— Занять себя нечем, вот и брожу... ищу дела. Ефросинья заметила, как в глазах Пронского промелькнул смех. Ей и раньше случалось видеть этот смех в глазах Пронского. Он всегда был одинаков: не желчный, не презрительный, не надменный — холод­ ный и отчужденный, как смех иноверца, взирающего на чужих, не власт- 52