Сибирские огни, 1988, № 7

Щенятев и сам намекал ей на это и обращал ее взор в иную сторону от Москвы — туда, где есть «кони похутче, нежели московские златоко- ванные иноходцы». Знала она, где водятся эти коки и из какой реки пьют они воду,— из Волхова. И опять воздала себе: без подсказок, сама, и давно уже, обратила туда свой взор. Правда, не все пошло так, как задумывалось. Дмитрий Куракин по-своему повернул дело. Она и сама было засомневалась, но теперь все сомнения отброшены прочь. Помрет Макарий, не помрет, станет Пимен митрополитом, не станет — это теперь не имело для нее никакого значения. Она рассудила так: чем раньше придет к Пимену ее грамота, тем с большим доверием отнесется он к ней и тем, быть может, быстрей удастся наладить с ним отношения. А принять грамоту он при­ мет! П доносить не станет! Она все взвесила, все продумала: не станет, потому что ему твердо, через крестное целование будет обещано святи­ тельское место, и, в случае успеха, он его получит, а вот получит ли он это место от Ивана, даже за такую великую цену, как предательство,— этого Пимен не знает и не будет знать до самой последней минуты. А раз не будет знать, то и торопиться не будет: выждет, посмотрит, куда все поворотится и к чему придет, а обещание ее придержит про запас — вдруг оно окажется последней и единственной возможностью взойти на святительский престол. А уж потом, что бы там ни случилось и как бы все ни обернулось — даже если Иван и сделает его митрополитом,— доносить станет уже опасно, ибо каждый день промедления будет ра­ ботать против него самого... Мысль о Пимене была главенствующей. Но вместе с этой мыслью в ней давно уже зародилась и жила другая — о другом человеке, который сейчас томился в ссылке на Белоозере,— о князе Михайле Воротынском. Видать, о нем же, о Воротынском, намекал Ефросинье и Щенятев, писавший о доблестном муже, «в изгон пострадавшем, который умом вельми мног и ратному делу искушен превыше всех». Ефросинья пона­ чалу посетовала было на Щенятева, что он написал ей такое о Воротын­ ском, как будто она сама не ведала, что князь Михайла лучший на Москве воевода, но потом поняла: Щенятев хотел обратить ее внимание именно на это достоинство Воротынского — на его искушенность в рат­ ных делах, которая (как знать?!) могла очень даже пригодиться. Но для э т о г о — уже сама домысливала Ефросинья — нужно сделать так, чтоб в урочный час воеводу можно было вызволить из застенков Кирилловско­ го монастыря. Дело это, правда, было не простое, но уж если Ефросинья задумывала поднять Новгород, то такое дело вряд ли могло ее смутить. Обсудить его она решила со своим первым боярином — князем Петром Пронским. «Дело — не бабьего ума»,— сказала она себе и, оста­ вив в покое свою главную советчицу Марфу Жулебину, позвала на совет Пронского. С великой неохотой, однако, позвала, долго раздумывая и колеблясь. Не доверяла она Пронскому. Сама не знала — почему, но не доверяла. Сидел в глубине души у нее червячок сомнения, маленький, ничтожный червячок, такой ничтожный, что, казалось, назови она одно только имя — Пронский, и этот червячок исчезнет. Ан нет, не исчезал, и сидел так прочно, что она порой просто-таки разъярялась на себя: не доверять Пронскому! Пронскому-то! Мало того, что он возглавлял удельную боярскую думу, в деятельности которой было немало тайных дел, противных московской власти, он к тому же еще был ее родным племянником, сыном ее старшей сестры Фетиньи, а такие узы очень крепки, крепки тем невольным, неосмысленным притяжением, название которому — единокровие. Но разве же только родственные узы и службу самого князя Петра можно было положить на мерила? А службу его отца, прослужившего в Старице большую часть своей жизни? А самоотверженную службу его дяди — Федора Пронского, до конца оставшегося верным Андрею Ста­ рицкому и принявшего вместе с ним смерть? Правда, его сын Констан­ тин предательски бежал из стана князя Андрея и присоединился к ве­ ликокняжескому войску, пришедшему подавлять удельный мятеж, но в 51