Сибирские огни, 1988, № 7

Нет, черни Ефросинья не страшилась, и настроения московских ни­ зов не волновали ее. Ее волновали верхи — бояре, княжата, волновала их извечная разобщенность, извечный, непреодолимый разлад в их ста­ не. Никогда и ни в чем у них не было согласия, и что бы они ни затевали, что бы ни замышляли — правое иль неправое, во вред ли престолу или на пользу, во всем у них был разброд, суета, раздор. Вот и сейчас: Оболенские поднялись, а другие осторонь — медлят, выжидают, осма­ триваются, раздумывают... Что ж, бездумность вредна во всяком деле, а в таком и подавно. С этим Ефросинья соглашалась. Но неужто ж досе­ ле не случалось задумываться, и неужто ж одним Оболенским так невмоготу? Неужто же только их так допек, так обозлил и возбудил против себя Иван — их одних, а более никто не таит на него ни обид, ни зла, ни праведного гнева? Ходить далеко Ефросинье за ответом не нужно — она знала его сама, знала, что это не так: у нее имелись давние и прочные связи среди мос­ ковских бояр, и она ведала, чем дышат они. Их души были открыты ей, их мысли доверены ей, и она хранила их рядом с собственными мыслями и знала — это истинное, это живет в них, да вот беда, знала и о том, что рядом с этим в их душах и умах жило другое, еще к тому же и у каждого свое. Вот это самое с в о е й заставляло их медлить, выжидать, осматриваться, заставляло юлить, хитрить... Оно, это свое , пуще всего боялось прогадать, боялось остаться позади, но еще пуще боялось преждевременно очутиться впереди. Да и разве ж только боялось? А сколько жаждало?! Всех сущих на свете благ, должно быть, не хватило бы, чтоб утолить эту жажду. И все это было глубинно, коренно, это бы­ ла крепость на главных рубежах души, крепость, которую защищают неистовей всех остальных, порой — до смертного конца. Была эта кре­ пость и в ней самой. Но свою она считала необходимой и полезной, ибо то, чем жила она, нуждалось именно в такой твердыне. Она должна бы­ ла быть тверже, непримиримей, бесстрашней, мужественней и правдивей всех, и все это должна была сохранить, уберечь в себе не только для себя самой, но и для тех, в ком недостанет этого, для тех, кто дрогнет, устрашится, разуверится, смирится... И все это она сохранила, уберегла, укрепила, и крепость ее, быть может, самая неприступная. Но непри­ ступная она только для врагов, для тех, кто не с ней, а для друзей, для союзников, для единомышленников она отверста и каждый из них может войти в нее. Ей же путь в их крепости заказан, и никакими подступами, никакими ухищрениями ей их не взять. С в о е превыше и святей всего! Боярин Щенятев — ее дальний родственник по патрикеевской линии и неизменный и давний сообщник по тайным козням против Ивана, словно зная, как страдала Ефросинья от скудости вестей из Москвы, ухитрился переслать ей грамотку. Писал осторожно, не называя имен, не вдаваясь в подробности, местами и вовсе тёмно, намеками,— ни единого лишнего слова не положил на бумагу. Да пришли он совсем чистый лист, Ефросинья и тогда б поняла, что он хотел ей сказать. Грамотке этой она обрадовалась необычайно. Читала и перечитывала ее несколько дней кряду — благо за свое долгое вдовство обучилась грамоте,— и вскоре знала ее наизусть. Щенятев писал в грамотке, что первая пороша — не санный путь, и она не торопилась бы закладывать лошадей, ибо лошади с норовом, в одной упряжке ходить не приучены,— и она понимала: Оболенские пока в одиночестве, другие их не поддержали, не поддержат и ее, и пусть она не торопится перезывать их на свою сторону. Не время, выходит, еще! «Как раз и время! — возмущалась Ефросинья.— Лучшего уж не выждать. Огонь затлился, нужно его взгнести, раздуть, а не уповать, что он сам разгорится. Сам он не разгорится. Ивашка его пригасит, затоп­ чет». Собой была довольна: не сидит сложа руки, не уповает на журавля в небе и не обжидается еще каких-то (каких уж?!) пущих времен. Она свое отождала. Теперь — пора действовать! Теперь или уж никогда’ ьбО