Сибирские огни, 1988, № 7

бака зарыта! И то их авось не с дуба сорвалось, как речется в мирских присказках. Кто-кто, а уж попы ведают, как все переменчиво в посюсто­ роннем мире. Переменчиво! Уразумел?!— Андрей уже вовсю гарцевал на своем коньке.— А княжата! Вся та спесивая московская свора! Они- то, мнишь, почто в горстке тебя носят? Ты им нужон? Тебя они возлюби­ ли и хотят быти под твоею рукой? Имя твое им потребно, право твое на престол, которого у них ни у кого нету. Вот и берегут они тебя. Презира­ ют, а берегут В ссылки, в темницы, на плаху идут, а тебя покрывают... Понеже ты — последняя их надежда. Уразумел?! — Да в чем же они меня покрывают? — удивился Владимир и попро­ бовал даже рассердиться:— Ты что на меня возводишь? Я давно уже не с ними. — Ты не с ними, но они — с тобой. Вот в том и покрывают. Когда он мучит их, жжет жегалом ', вздымает на дыбу и кричит в исступлении: на что вы, окаянные, надеетесь, они отвечают: на бога, на правду. А на са­ мом деле они надеются на тебя. Да, братанич! Хоть гордись, хоть ужа­ сайся, но все так! — Да откель ты-то сие знаешь? — и вправду ужаснулся Владимир. — В себя зрю, братан! — грохнул кулаком в грудь Андрей.— В сие вот местецо. Оно зовется душой. Верно зовется! Она потому и душит, что в ней скапливается вся скверна челоувеческая. А выхода, как для скверны телесной, в ней нет. Я зрю в нее и вижу: осе злоба, осе коварство, осе из- )ада,— кулак его ожесточенно бухал в грудь,— осе зависть, осе корысть! '1 то ж не моя присная зависть и корысть, что токмо во мне едином жи­ вет и плодится. Она ж по всему свету рассеяна, между всеми людьми. У людей, братан, все общее — и телесные язвы, и душевные. А ты ди­ вишься, откель я про все сие ведаю? Познай себя и тебе откроется вся подноготная мира. Разговор их происходил в одной из горниц — в глубине дворца, но и сюда, через решетчатые слюдяные окончины, через дубовые двери, через стены, пол, потолок, проникал шум, наполнявший княжьи хоромы. Всю­ ду кипела жизнь — в подклетях, в клетях, в сенях, на подворье,— жизнь близкая и понятная Андрею Хованскому, любимая им и презираемая. Не оступью, не осторожным шажком — всей тяжестью своей ломовой поступи прошла она через его собственную жизнь — от младых его ног­ тей до обильно умащенной бороды боярина, и именно она, эта жизнь, в большей мере, чем собственная душа, раскрыла перед ним те тайны и истины, ту подспудную сущность бытия, изначальность и непреложность его законов, о которых он так велеречиво вещал Владимиру. И если он был философом, то философом доморощенным: «высокому» мудрованию, логике, то бишь заумно-плутовским рассуждениям, ереси, кощунам и прочим лукавым вывертам он тоже обучился у этой жизни, и как знать, быть может, это и было высшей мудростью и самым главным, самым не­ обходимым, что должен постичь и впитать в себя человек?! Не обойди эта жизнь Владимира, затронь, зацепи она его — хоть краем, бочком,— сомни, измарай хоть полу его ферязи, а тем более залу­ чи, заневоль съесть с собой — пусть не пуд — четверть пуда соли, как съел ее Андрей Хованский, да покуражься она перед ним, подури, рас­ пахнись, распояшься, удиви добром и смиренностью, ужасни алчностью и нахрапистостью, оголи перед ним тот самый свой испод, тот корень, из которого прорастает ее буйная поросль, и он вряд ли бы стал внимать Андреевым надоумствиям и ужасаться его «откровениям» — он знал бы все это сам. Но судьба обошлась с ним по-своему, и эта жизнь, ядреная, оголтелая жизнь ни чуть-чуть не коснулась его. В детстве его ограждал от нее тюремный тын на Берсенёвском дворе^ в Кремле, затем — ревностная опека матери, ставшая еще более креп- ‘ Ж е г а л о — орудие пытки. ^ Б е р с е н ё в с к и й д в о р — бывший двор опального боярина Берсеня Беклеми­ шева, превращенный после его казни — в 1525 г. — в тюрьму, где содержались под­ вергшиеся опале представители родовой знати,