Сибирские огни, 1988, № 7

— Знаю, спалят меня попы в деревянной клетке, как Матвея Башки­ н а ’ . Истинный бог, спалят! Да не насладятся, нет! Мои грешные телеса, подсмаливаясь, так будут смердеть, что им, толстогузым, целую седьми- цу черева будет выворачивать. Я не ладаном запахну — бесятиной! А Владимира успокаивал: — Ты, братанич, не трусь. Не хватало еще — попов страшиться. Да и не выдам я тебя — ни богу, ни дьяволам, а уж тем паче попам! Владимира подкупало это простецкое, как будто даже шутейное и ни к чему не обязывающее «не выдам». Было в этой шутейской простоте и непринужденности что-то такое, чего не заменишь никакой клятвой. И в самом деле, поклянись Андрей, наложи на себя крест, Владимир ни кра­ ешком души не поверил бы! А сейчас верил, хотя боялся этой веры и ста­ рался скрыть ее от Андрея, с нарочитой недоверчивостью возражая ему. — Попам, буде, и не выдашь, а иным? — А кого ты еще страшишься? Матушки своей? И ей не выдам. Паче уж дьяволу, нежели ей! — Вот ты как о матушке?! — удивился Владимир, но не обиделся, не рассердился, наоборот — крепче поверил Андрею и, подталкиваемый этой верой, неожиданно для самого себя заговорил о своем сокровенном: — Истинно, матушка строга и сурова, да на плаху она меня не по­ шлет и в темницу не вкинет... Иная воля тяготит меня... Спасу нет, как тяготит. Разумеешь, о ком я? Андрей не ответил. — Так тяготит, что и жизнь не мила. Помереть бы, ей богу, иль уйти куда глаза глядят. Безрадостно мне в отечестве... Разумеешь? — Разумею,— еще чуть помедлив, ответил Андрей. Он словно ждал от Владимира самого главного признания, потому и медлил или, наобо­ рот, хотел насторожить его своим молчанием, и остановить, не дать ему высказаться до конца. К чему ему, Андрею Хованскому, кутиле, весель­ чаку и сластолюбцу, были Владимировы тайны? Куда они могли завлечь его? А что могли — и усомняться не стоило! Чем обернуться, наполнить его вольготную жизнь? Во что превратить его самого? Оно и в самом деле: бражник и прелюбодей, сидевший в нем, не же­ лал знать ничьих тайн и ничьих намерений, но философ, чудом ужив­ шийся в нем рядом с его непутевостью, напротив,— желал, и философ- таки одолел. — Разумею, братанич. Токмо ли безрадостно? Сиротливо тебе в оте­ честве. И все у тебя беспросветно. Вам с ним ни на чем не поладить: два медведя в одной берлоге не уживутся. — Твоя правда,— обрадовался Владимир, словно Андрей высказал за него как раз то, чего он сам не решился или не смог облечь в слова,— И я уж давно ищу выход... Но праведный путь лише один — в монастырь. — Нет, монастырь — для тебя не выход. И не спасение. Ты ему опа­ сен в любых одеждах — и в мирских, и в иноческих. А боится он токмо князя Володимера Старицкого. Боится, братанич,— твердо повторил Андрей в ответ на возражающую ухмылку Владимира.— И пуще, чем ты его. Да! Ему есть, что терять. Разумей! Тебе — токмо присный живот, ему — царство. Положи-ка на мерила! Андрей покачал руками с растопыренными пальцами, мысленно взвешивая эти две весомости — человеческую жизнь и царство, и глаза его, пристально следившие за покачивающимися руками-чашами, словно он боялся обвеситься, стали торжественно-суровыми: казалось, сама истина непреклонно смотрела на Владимира. — Гордись сим иль гнетись, но он боится тебя. Да! Не тебя лично... Имени твоего. Разумей! Имя твое, братан,— и враг твой, и оборонщик. Мнишь, отчего попы пред тобой черевами трясут? Уноравливают, угож­ дают, печалуются о тебе? Даже второй брак дозволили! Любят тебя? Со­ страдают? Жалобятся на твою участь? Как бы не так. Авось! Вот где со- • М а т в е й Б а ш к и н ^ был осужден как еретик на церковном соборе в 1553 году. . ■ - ■ 1 .; ■ . . 1 .; ' 'У'-с