Сибирские огни, 1988, № 7

силы противостоять ей! Пусть не во многом, пусть в одном лишь, зато в самом главном — в отношении к Ивану. Здесь над ним больше не было ее власти. Ничем — ни увещеваниями, ни уговорами, ни соблазнами, ни гневом, ни даже угрозой проклятья она уже не смогла бы заставить его выступить против Ивана. Но эта обретенная твердость, эта освобожденность — пусть всего лишь частичная — от власти матери не имели, да и не могли иметь в его душе никакого противовеса: дух его был слишком слаб, чтоб уравнове­ сить в нем такие противоположности, и потому, отклонившись от матери, он неизбежно должен был склониться в другую сторону. Этой стороной была Евдокия, и стороной еще более опасной, хотя бы уже потому, что с виду не казалась таковой. Неукротимый, неистовый дух Ефросиньи, ее святомученническая стойкость, неотступность, жажда мести и какие-то честолюбивые стра­ стишки Евдокии, делающие ее еще более нежной и ласковой,— разве это было сравнимо, разве такое могло быть поставлено на одну доску?! Од­ нако эта несравнимость была обманчивой: то, к чему прикоснулась Евдо­ кия, пробудило в ней жизнь души, доселе лишь теплившуюся, как лам­ падка в ее опочивальне, а это был такой родник, такой могучий источник вдохновения, с которым мало что могло сравниться и который давно уже иссяк в душе Ефросиньи, ибо душа Ефросиньи лишь мучилась и изныва­ ла от зла и ненависти, а это не вдохновляло, это только исступляло. Ее неукротимость, неистовость пугали, отвращали, как предсмертные судо­ роги, и, кроме таких же, как она сама, исступленных и заматерелых, уже никого не могли повлечь за собой, тем более Владимира. А Евдокия повлечет... Именно она повлечет его на тот путь, где их будет ждать и позор, и смерть, и неотступно будет идти с ним рядом — до самой последней, роковой черты, которую переступит вместе с ним — и мужественней, чем он. Но этого они еще не ведали, не понимали, не предчувствовали. Владимиру не хватало для этого ни чутья, ни прозор­ ливости, да и ума тоже! Он наивно верил в свою власть над Евдокией, будучи подкупленным ее чувственностью и плотской жадностью к нему, которые воспринимал чисто по-мужски, через собственное плотское, и потому считал, что держит в своих руках большее, нежели душу Евдо­ кии. Ночная кукушка не казалась ему опасней дневной, да и сама Евдо­ кия не считала себя способной на такое. Совершить то, чего не удалось Ефросинье?! Нет, ничего подобного Ев­ докии и в голову не могло прийти. Она и не стремилась к этому. Ей ка­ залось, что не стремилась. Ни душа ее, ни разум, ни воля еще не были так прямо нацелены на это, никаких замыслов, никаких расчетов, ни ко- варств, ни хитростей не таила она в себе. Был только какой-то расковы­ вающий порыв, чувство необычной переполненности души — чем-то та­ ким, чего раньше она в себе никогда не ощущала,— и какие-то мысли, путаница напористых, неотступных мыслей, которые выливались в слова, в разговоры — с мужем, со свекровью,— но связи между этими мыслями, разговорами и тем, что у нее было на душе, она еще не чувствовала, не сознавала. Ей казалось, что все эти мысли и разговоры — не ее, что это только внешнее, дух Старицы, которым она невольно прониклась, а внут­ реннее, то, что в душе,— это ее, присное, ее собственный дух, прежний, безмятежный, который крепче и стойче любых соблазнов, любых стра­ стей, нашедших на нее в Старице. Она верила — и даже втайне ждала этого,— что, как только покинет Старицу, все эти страсти и соблазны погаснут и к ней снова вернется ее былая безмятежность. Безмятеж­ ность — вот за что по-прежнему цеплялась она в себе, вот какой стеной надеялась отгородиться от честолюбивых страстей и соблазнов! Как же нз этого могли возникнуть какие-то там предчувствия? Но если бы даже они и возникли, что бы они изменили? Самого Вла­ димира? Евдокию? Их отношение к Ивану? Заставили бы возлюбить его? Надеть на себя вериги? Нет. Заставили бы отступить, затаиться, сделали бы их во сто крат осторожней, покорней, смиренней, но вражда и ненависть все равно остались бы, а они — как пороховые бочки с тлею-