Сибирские огни, 1988, № 7

которому мог еще довериться и сам, и потому всегда был с нею мягок, терпелив в уговорах, дотошен в доводах... Сейчас он тоже как будто смирил, уговорил Евдокию. Настроения Евдокии, соприкоснувшейся с тайнами и страстями Старицы, тревожили его не менее всего остального: заиметь в жене то же самое, что он имел в матери, было бы для него самым большим несчастьем. И не только для него, но и для самой Евдокии, ибо то, что было позволено Ефросинье, не позволено и непростительно было Евдокии. Ефросинья была сильна — и именем, и духом, а более всего той тайной, скрытой за нею силой, кото­ рую притягивало к ней ее имя и ее неукротимость; Евдокия же слаба и беззащитна, и даже сам князь не смог бы защитить ее, разразись над ней царская гроза. Стоило ей вызвать гнев Ивана, и он мог повелеть князю отправить ее в монастырь, потому что Евдокия была у него второй и, ста­ ло быть, по христианским законам,— не женой, а прелюбодейкой, жени­ мой', которую Иван, по праву старшего в роду, мог терпеть, а мог и не терпеть. Владимир собирался сказать Евдокии и об этом, но, видя, что она притихла, успокоилась, передумал, поприберег до следующего раза, по­ нимая, что этого их разговора хватит ненадолго, что Евдокия снова взбу­ доражится, снова взметнется в ней воинственная смута. Не взметнуться она не могла! Владимир уже знал, что затронула в ее душе мать, какими соблазнами искусила ее дремавшее до сей поры честолюбие. Царский венец, который ранее представлялся ей чем-то, неотделимым от Ивана — частью его естества, знаком сошедшего на него верховного произволения, теперь уже виделся ей как нечто самостоятельное, существующее само по себе. Теперь она понимала, что этот венец может увенчать и другую голову, и вовсе не по воле вышних, священных сил, как казалось ей до­ сель, а по воле совсем иной силы — земной, доступной. И если ради это­ го потребуется свершить тяжкий грех — она готова. И если на этом пути ее ждет позор или смерть — она примет и их. Только это было в ее словах и ничего иного. Она не лукавила с ним, не пыталась повлиять на него именно этим\ она говорила прежде всего для себя самой, чувствуя внутреннюю потребность в тех словах, как в какой-то клятве, от которой впоследствии уже невозможно будет отсту­ питься. В этом была вся Евдокия. Такой ее Владимир и знал и не знал, и потому не встревожился пуще прежнего, не насторожился, восприняв ее слова лишь как чувственный порыв, как вспышку страсти, а над этим, верилось ему, он имеет власть. Другое дело — мать! Вот кто тревожил его сейчас больше всего. Над матерью он не имел никакой власти и с отчаяньем сознавал, что не смо­ жет уже ни отговорить ее, ни упросить: чуял он, что от искры, высечен­ ной Оболенскими, она попытается разжечь великий пожар, и не отсту­ пит, не упустит приспевшего часа. Однажды, лет десять назад, воспользовавшись тяжким недугом Ива­ на, чуть было не сведшим его в могилу, она уже затевала такое. Иван лежал в бреду, а из Старицы в Москву было вызвано удельное войско, якобы для раздачи ему годового жалованья, и жалованье то раздавалось щедро, с прибавкой — игра стоила свеч! Не отступи от Ивана хворь и смерть, неизвестно еще, кто бы выиграл в той игре. Владимир тогда и сам ходил во дворец нагонять страх на тех, кто сохранял верность Ивану и его наследнику царевичу Дмитрию. Но минувшие десять лет, которые он уже почти безотлучно прожил подле Ивана, прожил, как в плену, под властью его жестокой воли и бдительным, неослабным надзором, когда, казалось, не только дела, поступки, но и мысли и даже чувства его были известны Ивану,— эти десять лет многому научили Владимира и многое изменили в нем. Страх перед Иваном, пришедший на смену всему тому, что вбила в него мать, сделал его разумней и, как ни странно, тверже: он уже не был тем прежним, подобным хлебному мякишу в руках своей ма­ тери, из которого она могла лепить все, что хотела. Он нашел-таки в себе ' Ж е н и м а — любовница, наложница.