Сибирские огни, 1988, № 7

приходилось действовать с разбором. Князю Петру Щенятеву, своему единородцу, отпрыску все тех же Патрикеевых, от старшей ветви кото­ рых, от Хованских, вела свой род и Ефросинья, она писала от своего имени; от своего имени она обращалась и к Куракиным — они тоже были ее единородцами, младшей патрикеевской ветвью; а вот к новгородцам — от имени князя. Для Новгорода Ефросинья была никем. О ней там, ко­ нечно, слыхали и кое-что знали, но вряд ли больше, чем о любой другой женщине из царской семьи. Для новгородцев весомо было только слово князя. Для Щенятева и Куракиных — только слово Ефросиньи. По необходимости слово князя подкреплялось и ее собственным или наоборот, но в любом случае, как и от чьего имени ни действовала бы Ефросинья, князя она оставляла в полном неведении. В свою очередь, кое-какие дела и тайны водились и у Владимира: не так уж на самом деле он был беспомощен и покорен судьбе, как казалось Ефросинье и ее сообщникам. Страх угнетал его, да, изводил, задавливал, но страх же и побуждал к действию. Правда, это были не те действия, которыми он мог порадовать свою воинственную родительницу. Ефро­ синья сама накликала и приближала грозу, чтобы в неистовой круговер­ ти дать волю и своему неистовству, а он, сын ее, искал укрытия и спасе­ ния от этой грозы; Ефросинья разжигала пожар и сама готова была сго­ реть в его пламени, а он отдергивал руку от огня и отступал подальше от края пропасти, не веруя свято, в отличие от нее, что в этой пропасти сги­ нут враги, а не он. И делалось это невольно, почти бессознательно, с пол­ ной покорностью той могучей первородной силе, что охраняет на земле жизнь. Порождение этой силы — страх, и он оберег для всего живого, но бессмертный дух человеческой души давно уже презрел этот оберег, и осилил его, и возвысился над ним,— правда, не всякий дух и не всякой души... Душа Владимира была всецело во власти этой первородной силы, и не гнетилась ею, не восставала на нее, не стремилась одолеть и вытра­ вить из себя, наоборот, полностью отдавалась ей, как поводырю, чая себе безопасных стезей. Но поводырь-то был слеп. Слеп! Этого Владимир не понимал, зато хорошо понимал, что предает свою мать, дело ее... Потому и таился, зная, какой гнев она обрушит на него, ежели дознается о чем- нибудь, и боялся того гнева ничуть не меньше, чем царского. Он и вооб- ще-то матери всегда боялся больше, чем Ивана. Даже долгое время, прожитое им вдали от нее, не убило, не вытравило из него этого страха, лишь приглушило, ослабило, но сейчас, проведя подле матери целый ме­ сяц, он вновь почувствовал, как этот страх потек по всем его жилам. Эх, с какой радостью, с каким облегчением укатил бы он из родового гнезда подальше от всего, что поселилось в нем вместе с неистовой ду. шой Ефросиньи. Но куда? На Москву? Из огня да в полымя?! «Да уж па­ че на Москву!» — говорил себе всякий раз Владимир после каждого та­ кого разговора с матерью и готов был немедля пуститься в путь; но чуть погодя решительность спадала с него и отъезд вновь откладывался. Евдокия, по ночам просыпавшаяся от бессонных ворочаний мужа, то­ же растревожилась, опасаясь, как бы Иван не заподозрил в их столь долгом гостеванье чего-нибудь недоброго, говорила о том с Владимиром и со свекровью, уговаривая ее поторопить князя. У Ефросиньи был один ответ: — Он'ему не холоп, чтоб неотступно при нем быть. Владимир тоже поначалу отговаривался от жены, потом открылся: — Погодим еще, Овдотьюшка, погодим покуда... Нынче на Москве смутно. Княжата Оболенские, совокупись меж собой, вражду на Ивашку взняли. Переждем... Поглядим, куда все поворотится. Про Оболенских Владимир знал — Ефросинья поведала ему, да и то потому только, что проговорился перед ним его двоюродный брат — дво­ рецкий Андрей Хованский. Ефросинья сурово отчитала своего не в меру торопкого на слово пле­ мянничка, а Владимиру — куда уж было деваться — рассказала все, что знала, насбветбвав строго держать вид, будто он так и остается в неве