Сибирские огни, 1988, № 7

о стихотворении, которое корчится на опе­ рационном столе критика. «Разъятый стих» становится беспомощным, беззащитным; Он холодно раздерган на слова — Связь порвана, и строки опустели. В его отпрепарированном теле Поэзия теперь едва жива... я не критик. Но я заражаюсь беспокой­ ством поэтессы, когда она в стихотворении «Завещание» делится тревогой по поводу судьбы своих стихов: Но я хочу, чтоб критика строка Ни разу бы душой не покривила. Чтоб у него не поднялась рука На все, чем я жила и что любила. Давно замечено, что произведения боль­ ших художников необыкновенно живучи. Строки поэта, порой неправые в своей основе, но сказанные с покоряющей убеди­ тельностью, десятилетия и десятилетия про­ должают напоминать о себе, порой не при­ нося большой радости соотечественникам. Может быть, нам и хотелось бы, например, забыть строки Александра Блока из его хрестоматийной поэмы «Двенадцать»: Мы на горе всем буржуям Мировой пожар раздуем. Мировой пожар в крови — Господи, благослови! Но слово из песни не выкинешь. Хотя мы сегодня смотрим на мир другими глазами. А эти блоковские строки все не забываются. Они напоминают о себе, о времени, о поэте. Поэзия наделена свойством не стареть. Об этом очень спокойно говорил своим оппонен­ там Александр Сергеевич Пушкин в приме­ чаниях к V III главе «Евгения Онегина». Мысль поэта не устарела, хотя вспоминать о ней как-то не принято. Я напомню эти слова: «Если век может идти себе вперед, науки, философия и гражданственность мо­ гут усовершенствоваться и изменяться,— то поэзия остается на одном месте, не стареет и не изменяется. Цель ее одна, средства те же. И между тем как понятия, труды, от­ крытия великих представителей старинной астрономии, физики, медицины и филосо­ фии состарелись и каждый день заменяются другими, произведения истинных поэтов ос­ таются свежи и вечно юны». Б разговорах о поэзии Елизавета Константиновна не раз мне напоминала об этом замечании поэта. Она говорила, что высказывание классика заставляет нас по-особому относиться к произведениям искусства как к явлениям вечным. Теперь мы уже понимаем, что истинная поэзия глядит на мир и глазами тысячеле­ тий, и глазами конкретного, смертного, се- годняшного поэта — он воплощает в себе и современность, и тысячелетия. Б этом смыс­ ле культуру воплощает в себе бессмертный народ, обретающий в культуре бессмертие. Поэтому истинная культура, видимо, всегда демократична, а истинная демократия — культурна. Бее остальное — суррогат, под­ делки, лжекультура и лжедемократия. Б России, на мой взгляд, одними из самых ярких представителей культуры являются Ломоносов, вышедший из народа н создав­ ший- Российскую Академию, и Ленин —•ин­ теллигент по рождению, не только знавший, но всей нервной системой чувствовавший отечественную культуру, знавший народную жизнь из самых ее потаенных, родниковых глубин. А поэт по самой своей природной сущ­ ности должен знать, чувствовать сложней­ шую психологическую организацию челове­ ка, прошедшего через многие тысячелетия, вместившего в себя и беспредельный заряд добра, и опасные запасы зла. И если поэзия — это тайна, то начало ее нужно искать в человеке. Не помню у кого (кажется, у Макса Бор­ на) я встречал мысль о том, что он в конце концов убедился; искусство системному ана­ лизу не поддается. Здесь нужны иные сред­ ства — они сродни тем, с помощью которых знаменитый сибирский слепой баянист Иван Иванович Маланин находил безошибочно в морозном сибирском небе невидимую для него, но чувствуемую им луну. Примерно об этом сама Елизавета Стюарт говорила так; Я работаю на старомодном сырье: На сгоранье души, на утрате покоя. Нелегко продержаться на этом старье— Слишком дорого эта кустарщина стоит! Художник был и останется кустарем-оди- ночкой, колдуном, волшебником, алхимиком. Как войти в тайны его мира? К тому же я никак не могу отделаться от ощущения, что меня слушает сама Елизавета Константи­ новна. Вижу, как она покачивает головой, иронично улыбается; «Ну и ну. Что же вы решили наговорить?» И кутает платком свои плечи, зябко ими поводя из стороны в сторону. Впрочем, она была демократична. Умела порой слушать и сущий вздор. И когда, например, приходилось решать, какие ее стихотворения должны, скажем, прозву­ чать по радио, то она говорила: — Ну это уж вы сами решайте. И на вопрос: неужели это вам безразлич­ но? Отвечала, настаивая на своем: — Нет, не безразлично. Но решайте сами. Я стихи написала, и мне они все одинаково дороги. Правда, радовалась, когда твое предложе­ ние совпадало с ее мнением, с ее желанием — и радость свою очень часто скрыть не могла, да и не пыталась этого делать. Зва­ ния на земле, которое было бы выше, чем звание поэта,— она представить себе не мог­ ла. Поэтому от нее порой можно было ус­ лышать и такие слова: — Нам нужно помнить, что древние руси­ чи, как и другие цивилизованные народы, поэта очень почитали. С уважением относи­ лись к нему даже тогда, когда он молчал. И можно только представить себе, как слуша­ ла дружина поэта, когда он говорил о свя­ щенном бое, о бессмертной любви или о священном труде. У некоторых народов слова «друг», «дружина», «поэт» — это сло­ ва одного корня. И в то же время поэзию она никогда не считала единственным и универсальным спо­ собом общения с миром. Но поэзия для нее была главным средством в общении с ми­ ром. Хотя любила она и живопись, и музы­ ку, и театр, в котором синкретически пред­ ставлены все виды искусства. Сама писала для театра. Ее работа в сибирской литера­ туре среди всех писателей носила, может быть, наиболее универсальный характер: поэзия для взрослых, проза (немного), поэзия для детей, пьесы (интерес к театру).