Сибирские огни, 1988, № 7

(1987, № 2), где в образе некой фантасти­ ческой Управы — этакой чиновничьей баш­ ни-цитадели — отчетливо просматривается бюрократическая машина времен застоя. Вместе с героем-рассказчиком, отправив­ шимся в Управу искать управу (здесь на­ меренная игра слов, авторский каламбур) на замучивших его «кровососущих», или попросту клопов, мы знакомимся в этом необычном путешествии с целой галереей типов, порожденных, по едкому определе­ нию писателя, «эпохой попустительства и развитого алкоголизма». Вот техничка-грубиянка, которая понима­ ет, что она в большом дефиците и оттого «ей за хамство ничего не будет, вот и ста­ рается, чтобы посетители не забывали, где находятся». А вот реликтовый, но все еще живучий «человек в белых бурках» — спе­ циалист по «прорывам, проранам, узким местам». Колоритен и некто «невеликий», словно хамелеон меняющийся и перестраи­ вающийся по команде сверху. Есть в этой галерее и горе-знатоки русского языка, ориентирующиеся на газетные штампы, и кинодеятели, работающие не на зрителя, а на «закрытые просмотры»... Все они, не­ смотря на фантастическую условность и са­ тирический гротеск (а повесть свою автор и назвал сатирической), очень узнаваемы, жизненно убедительны, очень точно отража­ ют свое время. Избранная автором сюжетная компози­ ция — путешествие по бюрократическому «лабиринту порядка» — дала возможность вскрыть и высмеять самые различные об­ щественные пороки. Мы видим, как пустя­ ковое дело превращается на наших глазах В неразрешимую проблему, но видим и то, что раздувание проблемы (суть ее уже не важна) становится смыслом существования многочисленных подразделений бюрократи­ ческой системы. Блестяще, на мой взгляд, М. Успенский доказывает это в главах «Теперь об этом можно рассказать» и «Во храме науки». В первой демонстрируется изощренная — и беспардонная одновременно — демагогия, рядящаяся под перестроечные лозунги и призывы. Во второй — сарказм автора направлен на приспособленчество и цинизм лженауки, для которой все таинства и про­ блемы природы, ею исследуемой, не доро­ же родного академического пайка. Есть в повести «В ночь с пятого на деся­ тое» образ некоего Страмцова, именем кото­ рого, как волшебной палочкой, герой-рас­ сказчик открывает самые хитроумные бю­ рократические запоры. Это — образ- пароль, образ-символ, своего рода гераль­ дический знак бюрократии, еще недавно гигантским спрутом охватывавшей всю на­ шу жизнь. Не случайно образ этот у М. Успенского настолько же многолйк, на­ сколько и неуловим в своих конкретных проявлениях и обличье. Он, видим мы, сле­ дуя за рассказчиком по этажам Управы, везде, во всех сферах, ибо он — и идеоло­ гия, и дух, и нравственность бюрократии, которая в своем существовании опирается на ложь, цинизм, двуличие, обывательскую психологию и махровую демагогию. И не осилить, не порвать эти вязкие, липкие путы, убеждает нас автор повести, пока не назовем мы все своими именами, пока честный человек во всеуслышанье, во весь голос не заявит о себе и будет дейст­ вовать на наше общее благо от своего до­ брого, честного имени, которое только одно и способно повергнуть бюрократическо-обы­ вательскую цитадель, воздвигнутую страм- цовыми. Именно в тот момент и достигает повесть «В ночь с пятое на десятое» кульми­ нации, когда вконец запутавшийся и от­ чаявшийся герой-рассказчик вдруг вспоми­ нает, что он ведь не только от «кого-то», но ш сам по себе есть «кто-то»: «— Да плевать я хотел на вашего Страм­ цова! — закричал я. — Кто такой, этот ваш Страмцов? Проходимец, такой же, как вы все тут! Да вы знаете, кто я сам-то та­ кой? Колесников я, Геннадий Илларионо­ вич! Мастер участка сборки! Ясно вам? Колесников я! Колесников » Не буду утверждать, что М. Успенский создал совершенно необычное произведе­ ние. Корни и истоки его сатиры просматри­ ваются без особого труда. Молодой писа­ тель продолжает традиции великого рус­ ского сатирика М. Е. Салтыкова-Щедри­ на. Но продолжает успешно, наполняя ста­ рые традиционные мехи новым, злободнев­ но-сегодняшним содержанием и собствен­ ным обостренным ощущением эпохи. Как видим, фантастика «Енисея» (а к ней можно отнести без всяких натяжек и по­ весть М. Успенского) не ограничивается чисто жанровой занимательностью, а несет в себе проблемы социального и духовного бытия человека, чем, думаю, вдвойне при­ влекает читательское внимание. Сказанное вовсе не означает, что прозаи­ ки сугубо реалистического плана, публи­ кующиеся в альманахе, уходят от этих во­ просов. Как раз нет. Читая повести и рас­ сказы В. Шанина, В. Малькова, С. Федото­ ва, С. Задереева, Н. Волокитина, убежда­ ешься, что острота социального взгляда и злободневность являются коренным свойст­ вом их прозы. Одной из самых больных наших социаль­ ных проблем — проблеме «неперспектив­ ных» деревень — посвящены главы из по­ вести Владимира Шанина «Куплю дом в деревне» (1987, № 6). Тема эта для совре­ менной прозы уже не новая, как не нова она и для самого В. Шанина, обращавшего­ ся к ней в предыдущих своих вещах, но по-прежнему актуальная, притягивающая внимание. На втором десятке лет городской жизни возвращается в родную Ольховку главный герой произведения Иван Лагутин. Здесь могила матери, доживающая свой век тет­ ка, здесь — малая родина, к которой власт­ но зовет его сыновнее чувство. Едет Лагу­ тин в родные места с тайной радостью и надеждой, мечтая купить дом, чтобы остать­ ся в нем до конца отпущенных дней. Но... «Радость померкла на третий или четвертый день после приезда, осталась в душе необъ­ яснимая грусть по чему-то большому, несбыточному, и ему хотелось немедленно уехать в город...» Почему? Ответ на этот вопрос мы получим, взглянув на дорогие герою места его же глазами. А зрелище предстает Ивану Лагутину безрадостное. Гангрена раззора и запусте­ ния неумолимо, двор за двором, съедает некогда большую и шумную деревню. Да и те, .кто еще как-то держится здесь, мало похожи на прежних пахарей и сеятелей^’ра-