Сибирские огни, 1988, № 7

живописных возможностях автора, картина сибирской зимы: «Дымки над домами почти что неподвиж­ но висят, и при свете холодного, голубова­ того месяца издали кажутся рощей берез заколдованных кем-то. Красным листом в тишину осыпаются искры, вянут во мгле за сараями. Из голодной степи прибегают в сады погрызть горькую кору на яблонях зайцы. Волки стаями рыщут, близко подхо­ дят к жилью, пьют ноздрями волнующий запах кошары, где овцы от страха сбивают­ ся в кучу. Дух людей и промасленных ру­ жей и вонькая шерсть волкодавов застав­ ляют смириться зверей, отступить. На окра­ ине бора всю ночь слышен вой, раздираю­ щий душу! Чередой встают над степью утренние зо­ ри, горят и сгорают так быстро, как спич­ ки, — мороз. Крепкий северный ветер гуля­ ет, катит белые низкие облака над равни­ ной. На востоке, в серебряной мгле, пря­ чется тощее бледное солнце, которое можно легко спутать с луной. Иногда, ближе к полудню, очистится небо над степью и в синей дали возникает каленая белая раду- га значит, мороз завернет еще круче!» Однако, увлекаясь, Н. Гайдук буквально нагнетает описания, пейзажи, вставные но­ веллы и сцены (об охоте на лису, о том, как цыганка ковер продавала, о раненом жу­ равле и т. д.), колоритные и интересные сами по себе, но мало относящиеся к сюже­ ту и все дальше уводящие читателя от центральной линии повествования, а заодно и от драмы его героев, оказавшейся бук­ вально погребенной под толстым слоем изобразительного крема. Подводит способ­ ного (что и обидно!) литератора чувство меры, отчего и происходит явный перекос в ущерб основным пропорциям повествова­ ния в сторону, так оказать, декора. Случается и по-другому, когда особой изобразительностью вещь вроде бы не отя­ гощена, однако и емким содержанием, силь­ ной, глубокой и свежей мыслью не обреме­ нена тоже. Именно так показалось мне при чтении повести Сергея Кузнечихина «Снег в начале мая» (1987, № 4). Здесь — тоже о любви. Геолог Пельме- нев и филологиня Ольга никак не могут наладить семейные отношения. Пельменев — увалень, флегма; Ольга, наоборот, — до вздорности экспансивная, «капризная ма­ ленькая хохотунья». Лед и пламень, в об­ щем, разнозаряженные полюсы, между ко­ торыми то и дело вспыхивают разряды ссор, в результате чего Ольга то уходит от мужа, то сходится с ним. Вот и на этот раз Пельменев получает от нее телеграмму, где она требует встречи, и в канун первомай­ ских праздников пытается из своей экспеди­ ции добраться до города. По пути застре­ вает в базовом поселке и общается с мест­ ным населением: соседом по гостиничному номеру, который у него же и спер бумаж­ ник, старателем Понтычем, наоборот, вы­ ручившим его, а также баянистом Викто­ ром, их развлекающим. Пока герой знако­ мится с ними, автор успевает между делом сообщить историю женитьбы и супружеской жизни Пельменева. Ни от информации этой, ни от подробностей быта геологиче­ ского поселка расхожая до банальности и в жизни и в литературе ситуация живее и оригинальнее не становится. Автор пытается сделать неожиданный ход: не выдержав ожидания, Ольга сама появляется в поселке. Неожиданность эта, однако, угадывается заранее. Тем более что автор устами Понтыча, наставляющего Пельменева на путь истинный, прямым тек­ стом разъясняет, к какому сорту женщин относится Ольга: «Не все бабы на деньги падки. Некото­ рые себя злее денег любят. Ей не заработки твои нужны, а верность. Пнул ее очередной хлюст, и она, побитая, к тебе тащится, что­ бы человеком себя почувствовать, а оды- бается около тебя, в любви купаясь, оживет и снова ей кажется, что в нее кто угодно влюбиться способен, а тебя не то что благодарит— ненавидит после этого». Согласимся: да, есть такой тип женщин, подметил его автор, сообщил нам о нем, как сообщил о других, тоже, в общем-то, верно схваченных индивидуумах вроде Пон­ тыча, но показал ли он их, вник ли в пси­ хологию и характеры, наконец, нашел ли новый поворот в извечной проблеме «он и она»?.. Как-то не почувствовал я всего это­ го. Более того, перевернув последнюю стра­ ницу повести «Снег в начале мая», так и не смог понять, зачем она написана, что хотел сказать ею автор, какие стремления, кроме желания зафиксировать вспомнив­ шиеся жизненные ситуации, картинки с натуры, человеческие фигуры, двигали им?.. Вопросы эти еще не раз возникали у ме­ ня при чтении прозы альманаха «Енисей». Так, недоумение оставила публикация сла­ щаво-умилительных и одновременно ба­ нально-назидательных воспоминаний о дет­ стве Алексея Бондаренко (1987, № 2). Бес­ хребетным и аморфным, с уходящей в пе­ сок авторской мыслью показался рассказ Анатолия Буравина «Прерванный сезон» (1987, № 3). Нечеткость художественной задачи и авторской позиции не лучшим об­ разом сказались на интересных, в общем-то, рассказах Евгения Попова (1987, № 5), ко­ торые, при всей своей оригинальности, иду­ щей от парадокса и сатирического гротеска, так и не вышли за рамки анекдота, узко очерченного случая из жизни, не поднялись до художественного обобщения. Плохо, конечно, когда художественная задача четко не определена, а авторская мысль размыта, но нисколько не лучше, если произведение с самого начала нахо­ дится во власти заданности, запрограмми­ рованности. Возьмем рассказ Нила Чемезова «Кузь­ мич» (1987, № 4). В основе ее — бесспорно правильная мысль о том, что возможности человеческого духа неисчерпаемы. Автор решил проиллюстрировать ее примером своего героя — старого лесника Кузьмича, с которым рассказчик оказался в одной боль­ ничной палате. Кузьмич неизлечимо болен, но автору надо доказать выдвинутый те­ зис, и он начинает подгонять под него об­ стоятельства. Уже выписавшись, рассказчик узнает, что Кузьмич оклемался, выздоро­ вел. И вот автор, наверное, чтобы хоть как- то оправдать нелогичность ситуации, ее ис­ кусственность, начинает подводить «теоре­ тическую базу»: мол, не мог не выжить ста­ рый солдат, сколько раз смотревший в ли­ цо смерти, когда у него на руках внучка- сирота и хозяйство. Но не мог, закрадыва­ ется сомнение, скорее потому, что разрушил