Сибирские огни, 1988, № 7

реиности, неизбывной ее горемычности, от великих ее кощунств и пре- гордых святошеств, коими венчает она себя? Кто?! ...Не спит в тесном монастырском застенке на Белоозере воевода князь Михайло Воротынский, боль и обида снедают его, рвут гордую душу Рюриковича. Далека от него Москва, далека ее жестокая воля, ее злоба и месть, свершившие над ним свой суд и расправу^, но мысли его все там — в Москве, там продолжает он свой мысленный бой с царем. Правый, не правый — это покуда не занимает князя: слишком еще горя­ ча обида и слишком остра боль, чтобы задуматься над этим. Еще вопиет он негодующе в душе, как вопиял в голос в Москве, что царь обобрал их с братом, отписав в казну лучшую часть их родового удела, которая осталась после умершего старшего брата. Еще продолжает он заочно доказывать царю, что есть у него право оставить московскую службу н отъехать, куда похочет — к польскому ли королю или к шведскому, или даже в Крым, потому что предки его пришли под руку московских государей добровольно, как вольные на вольную службу, а не в холопст­ во, которым при московском дворе поверстали ближних челядников, назвав их боярами. Как вольные на вольную службу — вот чего не должен забывать царь! И он, Воротынский, этой древней родовой вольностью, вольностью Рюриковичей, также освобожден от холопства и волен сложить с себя крестное целование и поискать лучшей службы и лучшей доли. Волен вот она самая неотразимая правда его! Ею, отсюда, из невыносимого своего далека, тщится он хотя бы мысленно одолеть царя, забывая в кичливой запальчивости, что уже и деды, и отцы их — их, таких же, как он Рюриковичей,— боялись даже заикаться об этом, а если и пытались воспользоваться своим древним правом, то жестоко расплачивались за такие попытки. Его отца, Ивана Михайловича Воротынского, уморили в тюрьме. Теперь и они с братом Александром, которого вынудили уйти в монастырь, пьют из той же чаши,— и вот это по-настоящему неотрази­ мая правда! Постепенно она внедрится в душу князя, уймет, отрезвит его, иные мысли придут к нему, откроются иные истины... Для этого у него будет предостаточно времени — череда таких ночей еще очень длинна,— и он еще вернется в Москву, еще сядет на боевого коня, еще наденет воеводские доспехи, чтоб в лютейшей битве с крымцами на бе­ регу Лопасни, в Молодях, еще раз показать свое ратное искусство и — чтоб в конце концов испить до дна свою горькую чашу. Но все это будет потом, через месяцы, через годы — через долгие годы, а сейчас он весь как лезвие ножа — не прикоснись! Тяжелая ночь, распростертая над землей, кажется ему нескончаемой, потому что рассветы и дни он не замечает — он замечает только ночи, когда остается наедине со своими думами, со своей жестокой тугой, и эти ночи, их боль, их отчаянье, ис­ ступленная немочь их дум наполняют его какой-то тягостно-мстительной отрешенностью от света, от жизни, от всего, что находится за гранью ночи. А за этой гранью — весь он! Там свершенное и свершившееся, там суть всего, там начало и там конец, и только мнится ему, только мнится от его яростной ополченности в полубредовых терзаниях разума, что там, за этой гранью,— лишь зло, великое, неимоверное зло, восставшее на него, и не только на него — на вся и всех, на всю Русь, которая виделась ему объятой такой же самой бесконечной ночью. Но какие бы мысли впоследствии ни пришли к нему, какие бы истины ни открылись, он ни­ когда не сумеет понять, что и сам — тоже зло, плодящее беды Руси. Не спит в своем тесном застенке воевода Михайло Воротынский, боль и обида снедают его, рвут гордую душу Рюриковича... Далека от него Москва, но мысли его все там — в Москве! - Над Старицей суровая могучая луна. Ночь пега от ее ведренной яркости. Сизая, густая марь рыхлыми хлопьями лежит на земле, ■йа* 12