Сибирские огни, 1988, № 7

лающих обогатиться за счет чужого таланта, которых в наши годы хоть пруд пруди, их тут, мой далекий потомок, еще угол непочатый. Шилов. .............................................................. Серые глаза садиста смотрят на меня, как на материал. Цепная его бородавка! Глаза его по утрам в окровавленных галифе. Бородавки его плавали в борще, глаза его выглядывали из каждой котлеты! Глаза его стальными шариками катались по лабиринтам моих мозго­ вых извилин. Я постоянно скидывал его бородавки со своего халата, вытряхивал вечерами из постели. Он ласково облизывал свои глаза и вставлял их обратно в голову. Он заставлял меня пить белые бородавки горстями, а когда я прятал их под язык, стыдил меня, говоря: «Шилов, вы же понимаете, что без этого препарата трудно уже стать здоровеньким...» Для талантливого человека все это было бы невыносимым! Случайно ли Н. В. не мог видеть чужих страданий, сам вид мук и болезней выводил его из творческого состояния. Чужих! А я видел свои! Не потому ли Н. В. подолгу жил за рубежами? Ах, если бы он мог, как я, хранить свою гениальность отдельно от себя, соединяться с ней только тогда, когда писал свою Поэму!.. Письмо Н. В. Николай Васильевич, дорогой! Прости великодушно, что отнимаю у тебя столь драгоценное для мировой литературы время! Знаю твою загруженность и занятость, но обстоятельства моей жизни в последние два месяца сложились так, что я не могу не обратиться к тебе с нижайшей просьбой — прочитай это письмо хотя бы! Ты поймешь, что мы с тобою — братья по несчастью. Вспомни, как ты переживал, когда редактор сжег рукопись второго тома твоей поэмы! И напрасно ты его принял за попа-монаха. Это был он — р е д а к т о р ! Я с ним лично знаком по борьбе вокруг публикации моего романа «Струя»... Не буду, душа моя, обременять тебя рассказом обо всём, что мне пришлось при том пережить!.. Но этот Александр (он же— Анатолий, Геннадий, Алексей, Владимир, Виталий и др.) ловко вкрался ко мне в доверие, прикинувшись женщиной приятной наружности, втерся в мой дом, стал моей женой и жил тут три года, варил и стирал, приби­ рал в квартире и пр., пр., пр. И делал все это только для того, чтобы при­ кормить, прибрать меня к рукам, манипулировать моим телом и сознанием, а потом, выследив, где я храню рукописи,— похоронить их под пятью мешками картофеля, а частично сжечь в бурьяне!.. А ты говоришь — поп Матвей!.. Ветер метал по полю у Пиввинкомбината черные клочья превращен­ ной в пепел художественной ткани моего произведения... Клочья упрека­ ми совести всему редакторскому бородавчатому ордену витали и взды­ мались в низкое серое небо, которое ослепло от одного вида черного злодейства... Печальный бурьян задерживал шелестящие куски обуг­ ленных страниц, с них сползали последние буквы, как сползает по стене умирающий человек. Буквы умирали, умирало то, что еще могло спасти людей от порока! Прости, брат!.. Я, конечно, не сдамся. Я свой роман и его восемь вариантов твердо помню наизусть, я напишу его снова — слово в слово, запятую в запя­ тую назло и погибель Александру (Анатолию, Виталию, Матвею, Неле, Геннадию, Алексею и пр.) — этому бородавчатому мракобесу всех мастей, времен и народов! Я напишу... Но тут мне не дают карандаша 98