Сибирские огни, 1988, № 5

мой таскал, что мать едва успевала управляться с нею — ощипать, вы­ потрошить, осмолить и в ледник определить. Тонька раза два мальчон­ ку с запиской присылала, он не откликнулся, на свидание не пошел и к избе-читальне вечером не заглядывал. Тихое, жутковатое чувство оди­ ночества и обездоленности сладко томило его в эти дни. Он был счаст­ лив своей одинокостью, которую, конечно же, придумал сам для себя. А уже близилась пора свадеб, уже прихорашивались и оживали запис­ ные свахи, мазали оси солидолом на свадебных ходках, доставали из сундуков нарядные ленты и прочие украшения. И тут судьба пошла навстречу страдающему Ефимке. Возвращался он с утренней зорьки и по-за озером столкнулся со Степой Головкиной. Кажется, вылезь перед ним из озера водолаз, он меньше бы удивился. «Здравствуйте, Ефим Пет­ рович»,— потупилась Степа, прутиком околачивая резиновые ботики. «Здравствуй, значит, Степа»,— растерянно ответил он. «У нас корова за­ болела,— не поднимая головы, стала объяснять Степа,— мы ее в стадо и не выгнали. А дядя Гриша пришел, укол сделал, и папа велел отогнать ее на пастбище... Вот я и...» Она и еще что-то говорила, а Ефимка, уже не слыша ее и ничего вокруг не замечая, вдруг взял да и шагнул к ней навстречу, руки ей на плечи опустил, и чуть не умер, когда услышал, как Степа встречь ему подалась... Той же счастливой осенью, года тыся­ ча девятьсот тридцать второго, они поженились. А через год у них Нинка народилась и все детство крепенькая и здоровая была. Петр Ефимович ее в шутку Атлантой прозывал. Она и в самом деле другой-то раз как встанет, руки поднимет, жилки у нее подтянутся, животик убе­ рется— чистый атлант. Очень купаться любила, минутки на месте уси­ деть не могла... Через год Петро своим чередом о себе заявил: крикун был страшенный и здоровьем послабее Нинки оказался. Но ничего, окреп со временем, а теперь только что подковы руками не гнет. Еще через год, уже в тридцать седьмом, у Степы мертвый мальчик родился. Задохнулся он где-то там, на путях к свету божьему, а задохнувшись, чуть было и мать свою, родительницу, с собою не увел. В те времена роды-то в основном бабки принимали. Чуть подправить, тужиться по­ мочь— это они могли. А так что посерьезнее — на божью помощь полагались. Да ведь кому не известно, что на бога надейся, а сам не плошай... Вот тут, в эти роды, Ефим Петрович и определил оконча­ тельно все свое полное отношение к Степе. Тогда только и изведал всю глубину и ширь беды нескончаемой, которая подстерегала его. Первый седой волос — тому свидетель. В тридцать девятом в последний раз Сте­ па рожала... Тут он ее заранее в районную больницу под наблюдение врачей определил. Девочка родилась. И опять крепенькая, звонкоголо­ сая, резвенькая такая. Они и назвали ее нежно и аккуратно — Тая, Таисья, значит... Но до Таисьи она так и не поднялась. На втором году жизни, перед самой войной с германцем, в два дня от паралича сконча­ лась. И это надо было видеть и пережить... Он потом, на войне уже, ра- неный-перераненый, в самые смертные минуты лишь об одном думал: де­ тей, ребятишек оставшихся, спасла бы Степа для жизни, а больше ничего и не надо... А жизнь, она ведь помаленьку идет, и человек как в ней жи- вет-сушествует: осилить бы только вот этот бой, не помереть бы только от этих ран, выйти бы только к своим из окружения, хоть с осколком внутри, только бы домой вернуться. А там уже новые задачи подоспели, мирные: отстроиться бы всем миром, хлеба вдоволь деткам припасти, выучить бы их да не злыми и вздорными после себя оставить. И вот уже все — предел человеческому веку. Природа тебя, на земле пожившего, обратно требует... И никому этого круга не нарушить, вырваться из не­ го никому не дано, а посему и горевать незачем, живущих людей в пе­ чаль жгучую вгонять понапрасну... — Ты чего особенного чувствуешь-то, Петрович?— спросила Степа­ нида Ильинична и впервые так внимательно и всезнающе посмотрела на него, что Сыромятин от готового ответа поперхнулся. - — Да это, как и сказать-то, Степа, не знаю...