Сибирские огни, 1988, № 4

— Нет, Тома, нет... этого я не ожидал, но и не думал, что мы с тобой вот так встретимся... — А как еще? Может быть, как вчера?.. У тебя очень выразитель­ ная спина, я тебя сразу узнала... Между прочим, со спины ты тоже не­ плохо смотришься... — Не бей лежачего, зачем лежачего бить?.. Я приехал все тебе объяснить, все!.. — Уверен, что это теперь интересно? — Ну, хватит, Томка! Я же люблю тебя, ну поверь мне... Я не з а ­ бывал тебя. Сколько раз письма писал... Писал, рвал... Не мог я тебе на бумаге всего объяснить... Я потому и приехал... Не могу я без тебя!.. —- К чему эти страдания, Федя?.. Это же не любовь у тебя, это тебя совесть мучает, ты совестливый... А ты не мучайся. Я уже все пережи­ ла. Здорово ты меня в ту ночь своим благоразумием отхлестал!.. Умный Федя!.. — Ну, погоди!.. Ты вспомни, вспомни, какая тогда ночь была?! Нож этот, драка... Ты у меня в каюте, ты что-то говоришь... а я все думаю — вот сейчас Дударь заявится — а ты у меня в каюте... Ис­ пугался я. Тома, испугался... Ты когда ушла, я опомнился. Поздно!.. Я уже не боялся ни черта, ни дьявола... Только ты поверь, я не хотел тебя обидеть... — Ты не хотел... А на плавбазе меня сначала жалели, а потом — кривые усмешки... А от тебя ничего нет. А подруги; ты что думала, что корреспондент на тебя, на палубную девку, позарится?.. Дударь и тот кривился... А я все ждала, все ждала!.. Ну не могла я поверить... Я уже за Дударя замуж собралась, кому я, кроме него, нужна?.. Прихо­ дил недавно... Томка говорила все это тихо, без надрыва, устало, ровно и не со мной разговаривает, а что-то еще себе объясняет, доказывает что-то... — Зря ты так. Я виноват перед тобой... И перед собой... Я тебе сережку привез. Вот, видишь? Хранил ее... Томка протянула ко мне руку, разжала ладонь. У нее на ладони сверкнул голубой камешек. — Я тоже хранила... Я ведь когда тебе сережку бросила, то и не надеялась, что она к тебе упадет. Я ее в море бросала... Девичьи это слезы, Феденька. Плакала я — и врать тебе не хочу. И сейчас, как посмотрю, заплачу. Только зачем все это, зачем? Забыть нам с тобой все надо...— она закрыла глаза и неловко, по-женски, откинула руку за плечо и швырнула сережку в кусты. Я перехватил ее руку, но было поздно. — Не могу я больше, не могу!..— Томка уткнулась мне лицом в грудь.— Не верю я ни во что... Боюсь, Федя, верить... Ты уезжай се­ годня же, ну, прошу тебя, уезжай... Господи, за что муки такие? Ведь любим мы друг друга — разве не видно это, разве ж будут так, ни с чего содрогаться плечи и слезы течь — печально и безгрешно, как из камня родник течет, и не остано­ вить его ничем. Плачут камни, вспоминая молодую любовь... — Уезжай, прошу тебя! — твердила Томка.— Ну, потом, ну, может быть, потом что-то изменится во мне... Только не сейчас, так сразу... Пожалей ты меня, рыжий ты мой, умный ты мой... Уезжай... Не было у меня сил отказать ей... Ночью на вокзале ждал поезда. Устроился на краешке дубового эмпээсовского дивана. Рядом — кореянка с тремя детьми. Двое из них, прижавшись друг к другу, спали под большим клетчатым платком. Самого маленького, с целлуоидным, как у куклы, личиком, мать при­ ложила к груди: малыш причмокивал, засыпал, спохватывался и снова набирался живительных сил; он выставил наружу голый кулачок, гро­ зя кому-то или приветствуя, голосуя за жизнь.